Рабы

Айни Садриддин

Хамдам подошел к сборщицам.

— Отдыхаете, тетя Мухаббат? Устали? Надо беречь силы, не растрачивать их зря.

И, не дожидаясь ответа, прошел к ивам, где стояла, как манекен в магазине готового платья, неподвижная, прямая и опрятная Кутбийа.

Взяв ее восковую, бескровную, узкую ручку, Хамдам пожал ее.

— Берегите себя, милая Кутбийа. Не напрягайтесь через силу.

Она молчала, глядя на него.

— Жаль мне этих ручек. Вы их портите работой.

— В них и так уж не осталось силы. Но что ж мне делать? Надо ведь!

Он ведь заявил: «Я не могу жить с женой, которая в такое горячее время отлынивает от работы. Если хочешь жить со мной, работай со всеми, или оставайся мещанкой, но тогда — прощай».

Одна из девушек, заметив, как крепко держит Хамдам руку Кутбийи, сказала, обернувшись к Мухаббат:

— Видно, рука Хамдама-формы для нее не груба. Мухаббат посмотрела в сторону ив:

— Его рука как раз по ней. Дочь кулака Уруна-бая вполне бы подошла для Урун-баева подкулачника. «Теленок с телкой старинные друзья». Жалко Хасана-джана. Запутался в этих руках и себе жизнь испортил, и Фатиме разбил.

— А что Хасан? Как там у него? Ведь его во вредительстве обвиняют.

Мухаббат нахмурилась:

— Обвиняет-то кто? Шашмакул. Тоже — обвинитель! А я уверена, что никогда Хасан-джан намеренно не сделает вреда колхозу. Уверена! Но я не удивлюсь, если из-за этой самой Кутбийи он влипнет в какую-нибудь беду.

Но девушку беспокоила судьба Хасана:

— А теперь-то он под судом или нет?

— С ответственной работы его сняли. Но из комсомола не исключили. Учли, что родом он из рабов, что отец его, Эргаш, — красный партизан. Решили подождать, посмотреть, как он дальше будет работать.

— А я недавно слышала, что его будут судить.

— Недавно из политотдела приезжал Кулмурад и заявил, что, кто бы ни был человек, если есть на него подозрение, нужно раскрыть его лицо, нужно дело доследовать до конца. А если при этом доследовании докажут связь Хасана с тем делом, если установят вину Хасана, тогда и он пропадет, и этой «моднице» несдобровать.

Весь этот разговор не ускользнул от острого слуха Хамдама. Он решил, что колхозницы шепчутся о нем и о Кутбийе.

Не выпуская ее руки, он, засмеявшись, повернулся к Мухаббат:

— Вот разговариваю с дочерью старого моего хозяина. А она, вижу, стала женой активиста-комсомольца и позабыла своего старинного слугу. И не смотрит на меня, не хочет меня знать!

И, снова обернувшись к Кутбийе, зашептал ей:

— Раз он так ставит вопрос, уходи от него скорей. До каких пор, боясь посторонних глаз, будем по темным углам прятаться? Давай скорей распишемся и начнем жить официально.

А Кутбийа, заметив, что бригада пошла собирать хлопок, облегченно вздохнула и ответила:

— Надо еще немножко подождать.

— Чего подождать? Я свои обещания выполнил. Хоть совсем разрушить колхоз я пока не смог, но вред нанес большой. Хасан тоже выбит из седла, — к нему теперь нет уважения, нет у него авторитета. Если теперь от него уйдешь, тебя никто не осудит. А когда мы будем вместе, нам вдвоем и наше дело легче делать.

Кутбийа нежно погладила ладонь Хамдама. Осторожно, вкрадчиво высвободила свою руку. Потянув руку Хамдама вниз, она сказала:

— Сядь.

И села сама, прислонившись к дереву. Хамдам сел перед ней на влажную землю. Он положил ее руки к себе на колени и ласково гладил их.

— Я измучился, ожидая тебя.

— У меня у самой нет терпения ждать. Но что же делать? Надо еще потерпеть.

— Зачем?

— Я надеюсь скоро избавиться от него. Освободиться от него с честью, чтоб разговоров не было.

— Как же это?

— Его отец Эргаш и мать его скрывают от меня свои тайны. А я все-таки разгадаю их.

— Какие ж это тайны? И как же ты их думаешь узнать? Через кого?

— Через Нор-Мурада. Он хоть и активист, да простофиля. У него все выпытать можно. Надо только подойти к нему с умом. Я с ним часто разговариваю.

— И что ж он тебе рассказал?

— Он говорит: Хасана будут судить. Его обвиняют в умышленной порче сеялки и в краже культиватора.

— И ты решила дождаться суда?

— Нет, суда можно не ждать. Но как только на общем колхозном собрании его обвинят, как только колхозники от него отшатнутся, так и я смогу от него уйти. Тогда все коммунисты и каждый комсомолец одобрят мое решение. Тогда я, как свободная советская женщина, захочу выйти замуж за активиста. Этим активистом будешь ты. Кто ж тогда меня осудит?

Хамдам, обняв Кутбийю, потянул ее к себе:

— Иди ко мне! Дай мне поцеловать сладкие уста за медовые слова.

— Увидит кто-нибудь! Пусти!

Кутбийа, вытянув шею, осмотрелась кругом. И Хамдам осмотрелся.

— Успокойся. Здесь, у ручья, хлопок в рост человека, густой. Кто нас здесь увидит? Я этот хлопок не люблю за ту пользу, что дает колхозникам. Но благодарен ему, что так надежно скрывает нас. Пока не подойдут вплотную, нас не увидят. Вон какой хлопчатник!

— За то и я недовольна тобой. Сеялку ты испортил. Культиватор спровадил с глаз долой. А они при первом сборе с каждого гектара собрали по две тысячи четыреста килограммов. После второго и третьего сбора у них выйдет около трех тысяч килограммов с гектара. А Садык на испорченном участке обещал собрать по две тысячи четыреста килограммов. Вот результат всех твоих дел.

— Ты забыла, что ли? Я же подменил отборные семена гнилыми.

— И это они исправили. Пересеяли этот участок, и теперь, я сама видела, там вышел средний урожай.

— А культиватор?

— Они купили новый. Им это теперь ничего не стоит. При таких доходах.

— А про арык забыла?

— А что арык? Ты считал, что оставишь хлопок без воды дней на десять, а они в один день все поправили. Вышло так, что воду на поля пустили вовремя.

Хамдам согнулся то ли под тяжестью ее обвинений, то ли от сознания своей беспомощности перед неудержимо, неотвратимо нарастающей мощью и успехами колхоза. С последней надеждой Хамдам напомнил Кутбийе: