Рабыня благородных кровей
Шрифт:
Стройная гибкая фигурка изогнулась и, кувыркаясь, полетела вниз, скатилась по земляной насыпи укрепления и с плеском рухнула в наполненный водой ров.
Лебедяне дружно охнули. Монголы радостно взревели.
— Дурной знак! — пробормотал Глина и закусил губу; ему было жалко отчаянного, так нелепо погибшего парня.
Предводитель монголов взмахнул рукой, и перед войском длинной цепочкой вытянулись лучники верхом на лошадях. Туча стрел взметнулась и понеслась к городу. Несколько дружинников на стенах оказались убитыми
— Всем укрыться за стены! — закричал князь, чуть не плача от бессилия; можно ли быть такими беззаботными, имея дело с хорошо обученным врагом?!
— Сколько у тебя дружинников, Всеволод Мстиславич? — окликнул задумавшегося Всеволода Лоза.
— Пять сотен, — вздохнул тот.
Лоза осторожно выглянул из-за стены, невольно отшатнувшись от свистнувшей возле уха стрелы.
— Да… — протянул он, — а мунгалов — несколько тысяч. На каждого твоего воина десятка полтора нечистых.
— Таранов у них теперь нет, так лестниц понаделали.
— Думаешь, полезут?
— Еще как полезут!
С неба хлестнула жесткая снежная крупа — первый снег в конце осени. Теперь вода во рву быстро замерзнет, и монголы пройдут по нему, как по дороге, прямо под стены…
Но великий багатур, кажется, не собирался долго ждать. Лучники продолжали обстреливать стены, в то время как движение на подступах к городу не прекращалось. Монголы и вправду тащили с собой лестницы.
— Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?
Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.
— Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.
— Человек пятьдесят поставь цепочкой — пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.
— Но у мунгалов — лучники.
— Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?
— Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?
— Уверен. Вон и их главный поворачивает коня…
Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер — убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.
— Матерь божья! — вскричал вдруг один из дозорных.
Картина, открывшаяся глазам осажденных, пугала своим размахом. По направлению к городу ползла вереница телег. Согнанные с близлежащих деревень крестьяне теперь правили телегами, доверху нагруженными… землей!
Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.
Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.
Глава
Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.
Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.
О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.
Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.
По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше — дело великого Джурмагуна.
А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц — вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!
Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.
— Разведчики вернулись? — спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.
— Вернулись.
Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.
— Языка привели?
— Принесли.
Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.
— Где он?
На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда — какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!
Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи.).
— Бавлаш! — негромко позвал он. — Сними мешок.
Верный нукер сдернул мешок, вынул, как понял его хозяин, кляп и отошел в сторону, давая ему посмотреть.
Перед Джурмагуном лежала женщина, при одном взгляде на которую душа его будто рухнула вниз живота, и теперь на её прежнем месте ощущался холодок.
— Они не слишком её придушили? — спросил он, чтобы хоть звуком своего голоса бросить с себя оцепенение.
— Дышит, — коротко ответил Бавлаш.
И вправду, аккуратные полушария её грудей слегка приподнимались.
Пленница ещё не открыла глаз, но Джурмагун уже знал, что будут они какого-то невероятного цвета, какого он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания.