Рабыня Вавилона
Шрифт:
— Я не потревожил тебя, господин?
На ладони рассвета стоял Идин, откинув полог, вглядываясь внутрь слабо освещенного шатра.
— Входи, — отозвался Авель-Мардук. — Что, пришел пожелать мне приятных снов?
Идин широко улыбнулся.
— Тебе не помешало бы выспаться.
— Как и всем воинам… Я не могу спать, — тихо добавил принц.
Идин снял пояс с коротким мечом, вздохнул с облегчением.
— Прости меня, если то, что я скажу, покажется тебя дерзостью.
Идин приблизился к ложу и стоял теперь, глядя на принца сверху вниз. Авель-Мардук не взглянул на него,
— Людям нужен отдых. Подумай, уже трое суток без сна! Да, они воины, и обязаны быть выносливыми, но, все-таки, они не перестают оставаться людьми.
Принц ответил не сразу. Наконец, медленно перевел глаза на Идина.
— Ты прав, брат мой. Останемся здесь до подхода обоза. Пусть воины отдыхают. Дня на это хватит.
Идин кивнул. В раздумье прошелся по шатру. Авель-Мардук молчал. Идин не выдержал первый.
— О чем ты думаешь, господин? — спросил он.
— Честно? — голос принца уже не казался столь суровым, Идин сразу уловил перемену. — Я вспоминал Шаммуракин. Благодарю богов, что не взял ее с собой. Моя красавица, — с нежностью прошептал он.
Сердце Идина сжалось. Он закусил губу, склонил голову перед принцем.
— Я передам твой приказ начальникам, — сказал он. — До вечера, господин.
Авель-Мардук не ответил. Идин низко поклонился и направился к выходу. Полог уже был отдернут, когда принц окликнул:
— Постой.
Идин повернулся и столкнулся с принцем, который налетел, как коршун. У него были страшные, налитые кровью глаза. Принцем вновь овладел приступ ярости.
— Я не прощу им, — прохрипел он, — ни своих страданий, ни страданий солдат. Они посмели посягнуть на династию. Я отсеку руку с занесенным мечом.
Авель-Мардук задыхался. Идин во все глаза глядел на него. Приступы бешеной злобы у принца в последнее время участились, Идину было страшно думать, что может натворить этот колосс в Вавилоне. А в том, что наследник докопается до истины и головы многих слетят с плеч, Идин не сомневался. Он открыл рот, но принц остановил его.
— Не говори о милосердии. Все знаю. Я беспощаден к врагам, а к червю, сосущему само сердце царства, буду вдвойне беспощаден.
Принц тяжело дышал. Было видно, что ненависть отняла последние его силы. Он вдруг тихо и спокойно сказал:
— Брат мой, ты разделишь со мной тяготы мира сего до конца.
Авель-Мардук отдернул полог шатра, неподвижный взгляд впитывал кроваво-алое небо:
— Скоро я буду в Вавилоне. Я принесу меч. Я — кровь, дождь из крови.
Теперь Идин увидел, как сильно изможден принц, как запали его щеки. И когда Идин повернулся к Авель-Мардуку, принц поцеловал его горячие сухие губы.
— Спасибо, — сказал Идин и вышел.
Глава 28. ПИСЬМО
Солнце карабкалось вверх, уже почти достигнув зенита. Текли часы. Дул южный ветер, жаром печи обдавая все тело. Впереди, на широкой и плоской равнине, уже виднелись светлые стены и прекрасная Этеменанки, увенчанная храмом. Знойный воздух окольцовывал город, и казалось, что могучая Нимитти-Бел дрожит.
Анту-умми попросила возницу петь свою бесконечную, заунывную песню — человеческий голос немного
— Эй, ты! — крикнула она. — Погоняй! Так мы к ночи не доедем.
— Быки не могут идти быстрее себя самих, госпожа, — отвечал резонно возница, повернув к ней потное бодрое лицо. — У того вон, пятнистого, уже вся шея ярмом стерта. А у этого глаза болят, опять загноились от пыли.
— Ты, я вижу, печешься больше о своей дохлятине, чем о договоре. К полудню я хотела быть в городе. Теперь же смотри! — солнце в зените, а стены только появились вдали. Уж не мираж ли это?
— Ты вправе быть недовольной, достойная госпожа, но быки ведь скотина, им забота нужна.
— Я вправе так же не платить тебе по договору, а назначить плату новую, меньше обещанной, — парировала Анту-умми.
Возница обиженно засопел и хлестнул быков. Повозка тряслась и ухала на ухабах немощеной дороги. Быки шли, покачивая широкими крупами, но город не приблизился и на локоть.
В затылке снова ожила боль, пульсировала, медленно раскручивая свои спирали. В уголке губ появилась трещинка, и Анту-умми поминутно прикасалась языком к ноющему разрыву. Во рту ощущался привкус крови, на зубах скрипел песок. Она закрыла глаза и задремала, слыша сквозь вязкий сон песню, похожую теперь на глухой стон.
Анту-умми снилось, как шла она по полю битвы, облаченная в царские одеяния. Пусто было вокруг — ни живых, ни мертвых. То и дело она наступала на бронзовые мечи, «вороньи клювы» — боевые топоры с узкими и длинными лезвиями, и те с хрустом ломались под стопой. Ни в одной стороне не виднелось огонька селения. Вокруг лишь простиралась выжженная бесплодная равнина; в потемках тявкали гиены; Жрица чуть повернула голову влево; рядом шел Уту-ан в простом платье и тиаре, какие носят еврейские священники. Он был молчалив и замкнут. Не глядя, она нащупала его холодную руку. Вслед за ними, спотыкаясь, брел возница с пальмовой ветвью в руке, и все тянул и тянул песню, точно она и юный сын были новобрачными, но только пел он теперь на чужом, незнакомом наречии, и, не понимая слов, Анту-умми лишь качалась на волнах хриплых голосовых вибраций.
Она открыла глаза. Все то же небо. Городские стены заметно приблизились, выросли. Впереди пылил большой караван. Повозки, самые немыслимые, стали попадаться чаще — здесь было скрещение дорог, несколько торговых путей, пересекаясь, вливались в ворота Вавилона. С юга, от Персидского залива, с запада, из Средней Сирии, Халеба и Кархемыша шли купцы и путешественники, проезжали царские курьеры с письмами и посылками.
Миновали каменный дорожный знак, где были высечены наименования оазиса Тадмор, Мари, Бор-сиппы, Дильбата, расстояние до городов, направление на запад и северо-запад. При воспоминании о Дильбате мысли полетели к Уту-ану: «Хороша бы я была, пообещай ему скорый переезд в Вавилон».