Рабыня
Шрифт:
Трудно вообразить, сколько ей понадобилось хитрости, настойчивости, изворотливости, чтобы попасть на корабль, где, как она знала, находится Жан.
Куда она направилась, покинув дом женщины-гриота? Где нашла себе пристанище, чтобы произвести на свет ребенка спаги? Бог знает.
Но главное другое: теперь Фату-гэй была счастлива, она возвращалась в Галам, и возвращалась туда не одна — ее заветная мечта сбылась.
Диалде был расположен у слияния Сенегала с безымянной речкой, берущей начало на юге.
Там находилась негритянская
Отсюда рукой подать до владений Бубакара-Сегу; именно здесь, среди дружественных пока племен, собирались воедино, чтобы стать лагерем, французские силы и союзная армия бамбара.
Местность представляла собой плоскую равнину, однообразную и засушливую, характерную скорее для низовьев Сенегала.
Хотя попадались уже небольшие рощицы и даже леса, напоминавшие, что это Галам, центральные лесистые районы.
Первая разведка, в которой принимали участие Жан, сержант Мюллер и великан Ньяор, проводилась к востоку от Диалде, в направлении Джидиама.
По словам старых испуганных женщин из союзного племени, на песке они видели свежие следы большого числа пехотинцев и всадников: судя по всему, здесь проходило войско великого черного короля.
За два часа трое спаги изъездили на лошадях всю равнину вдоль и поперек, но не нашли никаких признаков человека, а тем более целой армии.
Зато обнаружили на земле следы всевозможных африканских зверей. Следов было множество — начиная с большой круглой ямы, вырытой гиппопотамом, и кончая едва заметным треугольничком от копытца быстроногой газели. Песок, затвердевший после последних дождей, с безупречной точностью хранил вверенные ему обитателями пустыни отпечатки лап обезьян, когтей леопардов и львов, размашистых, нескладных шагов жирафов; характерные полосы прочертили ящерицы и змеи; не осталось бесследным вкрадчивое передвижение шакалов, запечатлелись и поразительные прыжки преследуемых ланей. И за всем этим угадывалось ночное буйство дикой природы, то страшное биение жизни, которая пробуждается в пустынях с наступлением тьмы, ибо молчаливыми пустыни бывают лишь до тех пор, пока солнце озаряет их просторы своим пылающим оком.
Топот лошадей распугал прятавшуюся в зарослях дичь: места для охоты тут были чудесные. Красные куропатки вспархивали прямо из-под ног. Но спаги отпускали на волю пернатых: цесарок, голубых и розовых соек, дроздов металлического оттенка и больших дроф — искали следы человека, но так и не нашли.
Близился вечер, горизонт заволокло густым туманом. Небеса налились тяжестью и застыли — такие заходы солнца обычно рисуются воображению, когда представляешь себе доисторические времена, эпоху с более жаркой, насыщенной жизненными субстанциями атмосферой, давшей возможность расплодиться на первобытной земле чудовищным мамонтам и плезиозаврам…
Небо потихоньку заволакивало пеленой; лучи солнца, догорая, тускнели, светило становилось мертвенно-бледным, потом внезапно преобразилось —
Ньяор, следовавший за Мюллером и Жаном, со свойственной ему беспечностью заявил, что продолжать разведку бессмысленно, его друзья тубабы проявят ненужное рвение, если будут упорствовать.
И действительно, вокруг полно было свежих львиных следов; лошади, дрожа от ужаса, останавливались, почуяв на песке отпечатки страшных когтей.
Посовещавшись, Жан и сержант Мюллер решили вернуться, и вот уже три лошади во весь опор мчались к блокгаузу, белые бурнусы всадников развевались на ветру. Вдруг вдалеке послышался тот самый, невыразимый, глухой рык, который мавры называют громоподобным: рык преследующего добычу льва.
Трое скакавших галопом мужчин были отважны и все-таки испытывали что-то вроде головокружения от скорости, не говоря уже о заразительном страхе, заставлявшем лететь словно ветер обезумевших лошадей. Смятый копытами тростник, хлеставшие по ногам ветки казались полчищем львов пустыни, брошенных им вдогонку…
Вскоре спаги заметили речку, отделявшую их от французских палаток и маленького арабского блокгауза деревни Диалде, еще освещенного последними красноватыми отблесками.
Они пустили лошадей вплавь и вернулись в лагерь.
Наступила минута великой вечерней грусти. Хотя закат вносил в жизнь затерянной деревушки своеобразное оживление. Черные пастухи загоняли стада; воины племени, снаряжаясь в поход, точили боевые ножи и чистили допотопные ружья; женщины готовили запасы кускуса для армии, доили овец и тощих зебу. Слышался неясный шепот негритянских голосов, к которому примешивались дрожащие звуки козьего блеянья и жалобный лай собак лаобе…
Фату-гэй с ребенком на руках сидела у входа в блокгауз, ставшее уже привычным смиренное, умоляющее выражение не сходило теперь с ее лица.
И Жан, у которого сердце сжималось от одиночества, присел возле нее, взяв на колени малыша: его умиляла эта счастливая черная семья, он был тронут тем, что нашел в Диалде, в Галаме кого-то, кто любит его.
Неподалеку гриоты печальным фальцетом тихонько распевали походные песни, аккомпанируя себе на маленьких самодельных гитарах с двумя струнами, натянутыми на змеиную кожу; их жалкое треньканье напоминало стрекот кузнечиков; своим неуловимым ритмом и монотонностью африканские мелодии гриотов прекрасно гармонируют с тоскливой жизнью этой страны, в них есть особое очарование…
Сын Жана — прелестный ребенок — оказался очень серьезным мальчуганом и редко улыбался. В соответствии с правилами народа волоф, на нем было голубое бубу и ожерелье, однако вопреки местным обычаям голову ему не брили и на ней не торчали привычные хвостики: ведь он был белым, и мать не трогала вьющихся волос, падавших на лоб мальчика, как у спаги…
Жан долго сидел у входа в блокгауз, играя с сыном.
Последние отблески дня освещали редкостную, неповторимую картину: ребенок с ангельским личиком и красавец спаги воинственного вида предавались забавам возле зловещих черных музыкантов.