Рациональность, Наука, Культура
Шрифт:
Все это не имело особого значения, потому что критерий рациональности науки, предложенный И. Лакатосом, вовсе не зависел от принятия той или иной концепции логики и логической семантики. Он напрямую связывался с идеей беспрерывного роста научного знания, расширения и углубления его эмпирического содержания. Все прочие соображения о науке, в том числе и логический (логико-семантический) анализ структуры научного знания, языка науки, отходили на второй план.
Под лозунгом роста научного знания, конечно, подписались бы отнюдь не только "критические рационалисты". С ним согласятся и "кумулятивисты", и индуктивисты, и "джастификационисты" любых оттенков. Сторонники социологической трактовки научного развития также не только поддерживают этот лозунг, но даже открывают им свои эпистомологические манифесты. Л. Флек, чьи воззрения на историю
Концепция научной рациональности, заключенная в "методологии научных исследовательских программ", выражается просто: рационально действует тот исследователь, который выбирает оптимальную стратегию для увеличения "круга эмпирических знаний", всякое иное действие исследователя нерационально или иррационально. Методолог фиксирует механизмы оптимизации этой стратегии, получая в итоге "теорию научной рациональности". Наложение этой теории на материал истории науки - это рациональная реконструкция этого материала. То, что не укладывается в схемы рациональной реконструкции,- это свидетельства "причуд" истории, ее способности находить рациональное русло, пробивающееся сквозь иррациональный хаос: через завалы "сущего" в светлую ясность "должного".
Методология научных исследовательских программ - это рассказ о том, как, маневрируя "негативной" и "положительной" эвристикой, то есть творческим потенциалом программы, исследователи то защищают ее плодотворное "жесткое ядро" от разрушительных эффектов эмпирических опровержений с помощью "защитного пояса" вспомогательных теорий и гипотез, то безоглядно устремляются вперед, оставляя за спиной неразрешенные эмпирические проблемы, зато объясняя все более широкие области явлений, по пути исправляя ошибки и недочеты экспериментаторов, поспешно объявляющих о найденных "контрпримерах". Это действительно увлекательный рассказ, увлекающий и самого рассказчика - иногда до того, что он тенденциозно выстраивает и подбирает иллюстрации из истории науки, беллетризуя ее и подгоняя под свой замысел. Это было отмечено многими историками науки, проверявшими рекомендации Лакатоса на материале различных наук (физики, географии, тектологии, психологии, лингвистики и др.)271. Впрочем, историки не только критиковали лакатосовские схемы (например, за чрезмерное сжатие рамками его критерия рациональности описаний конкуренции различных научных школ, программ, научных коллективов), но и находили новые занимательные и поучительные примеры, подтверждающие объяснительные возможности этих схем. Но и критика, и подтверждения имели все же частный характер: в конце концов всегда разумнее ценить методологическую концепцию за то, что она позволяет сделать, чем попрекать ее за недостатки, неполноту или излишние притязания.
Принципиальная же критика заключалась в другом. Двинувшись в сторону истории науки, "утонченный фальсификационизм" Лакатоса останавливается на полпути. Эта остановка не случайна и вовсе не свидетельствует о его непоследовательности. Он остановился потому, что дальнейшее движение было связано с риском утратить твердую почву рационализма. Лакатос был смелым реформатором, но идти на такую реформу, которая угрожала бы "жесткому ядру" его собственной концепции рациональности, по-видимому, казалось ему безрассудством, тем более, что "положительная эвристика" его методологической программы, как он полагал, отнюдь не исчерпала своих возможностей по объяснению многих и многих фактов истории науки. Конкурирующие методологические
"Каким образом формируется, живет и затем трансформируется или даже отменяется научная программа и тем самым теряет свою силу построенная на ее базе научная теория {или теории)? Все эти вопросы могут быть рассмотрены на основе исторического исследования, исследования эволюции понятия науки. При таком исследовании историк науки с необходимостью должен обращаться к истории философии, поскольку формирование, да и трансформация ведущих научных программ самым тесным образом связаны с формированием и развитием философских направлений"272
Это верно, но историк науки не должен ограничиваться обращением к истории философии (метафизики), а обязательно пойдет дальше - к истории религии и истории традиций, к истории культуры в самом общем смысле слова, к основам духовной и материальной практики. И может статься, что факторы формирования и трансформации научного знания будут обнаружены им совсем не только в метафизических идеях или рациональных началах общественного бытия. Как отнестись к этому? Отбросить на поля "рациональных реконструкций", как советовал Лакатос, и признать все это terra incognita для рациональной методологии? Или, напротив, ревизовать представления о рациональности, допустить ее историческую изменчивость, распространить "фоллибилизм" еще дальше, чем это делал Лакатос, - на сферу формирования критериев рациональности и способов "рациональной реконструкции"?
Выбор не прост. Еще не так трудно сказать, что "история науки есть пробный камень для методологической концепции". Но труднее принять все следствия из этого тезиса. Например, Лакатос полагал, что его концепция управляется с историческими фактами несравненно успешнее индуктивистской или "джастификационистской" методологий, хотя и ей приходится отмечать зигзаги и проказы "нерациональной истории". Но что если "прогрессивный сдвиг проблем", осуществляемый "утонченным фальсификационизмом" исчерпает свои возможности и наступит (в полном соответствии с его же собственными рекомендациями) пора подумать о ревизии "жесткого ядра" самой же теории рациональности? Не будет ли это означать, что рационализм готов покончить жизнь самоубийством?
Эта проблема сродни той, какая стояла перед "критическим рационализмом" с самого того момента, когда К. Поппер сформулировал принцип фальсификации как основной рациональный "критерий демаркации" между наукой и не-наукой. Применим ли modus tollens к самому этому принципу? "Критические рационалисты" так никогда и не смогли внятно ответить на этот вопрос, как ни пытались это сделать. А этот вопрос - совсем не софистический выверт, ответ на него предполагает то или иное решение проблемы рациональности в науке и за ее пределами.
Кроме того, как пользоваться "пробным камнем истории науки"? И здесь проблема аналогична той, которая в методологии зовется проблемой "теоретической нагруженности" фактов. Методолог сопоставляет свою концепцию не с историческими фактами как таковыми, а с интерпретированными фактами. Поэтому он увидит в истории то, что позволит ему увидеть, принимаемая им методологическая концепция (но в таком случае факт не может быть надежным "пробным камнем") либо то, что позволяют видеть какие-то иные методологические концепции (и в таком случае это будет не "проба", а встреча, если не столкновение, различных методологий). Тезис о "пробном камне" несет на себе печать petitio principii (методологическая концепция пытается проверять себя на фактах, ею же самой сформированных!), и эта логическая погрешность способна перерасти в монстра, разрушающего теорию рациональности.
К. Хюбнер, критикуя "универсальное правило", при помощи которого И. Лакатос надеялся определить "прогрессивность" той или иной научной исследовательской программы (напомним, что по этому правилу "прогрессивный сдвиг проблем" обеспечивается приращением эмпирического содержания новой теории по сравнению с ее предшественницами, то есть увеличением способности предсказывать новые, ранее не известные факты, в сочетании с эмпирическим подтверждением этих новых фактов), замечает, что крупные прогрессивные изменения в науке могут не соответствовать этому правилу и даже явно нарушать его. Означает ли это, что в таких случаях развитие науки иррационально?