— Вот как? — сказал Серебряков. — Это интересно. И что же он пишет?
— Взгляните. — Зоя Константиновна протянула ему листок, исписанный торопливым, однако достаточно изящным почерком.
«...Мы
надеемся, вы поймете нас правильно, но сейчас в интересах нашего общего дела было бы крайне нежелательно добиваться смягчения приговора по делу А. Наоборот, чем более жестоким и, следовательно, несправедливым явится приговор, тем больше оснований будет у нас представить А. в качестве мученика и жертвы. Разумеется, как только приговор будет вынесен, мы, в свою очередь, приложим все усилия, чтобы развернуть широкую кампанию в защиту нашего общего друга».
— И правда любопытно, весьма любопытно, — сказал Серебряков. — Логика, прямо скажем, своеобразная.
— По-моему, они просто-напросто его предали, — отозвалась Зоя Константиновна.
— Этого следовало ожидать, — сказал Серебряков. — И думаю, Антоневичу будет небесполезно познакомиться с этим документом...
18
Серебряков
не ошибся: очередной допрос Антоневича, по сути дела, оказался решающим. Правда, поначалу Антоневич еще пробовал упорствовать, старался, когда речь зашла о времени отъезда Бернштейна, как-то объяснить противоречивость своих показаний, но только запутался окончательно. Пытался он поставить под сомнение и все то, что говорила относительно его связей с Грюнбергом Зоя Константиновна, заявлял, что не верит в подлинность предъявленного ему письма Грюнберга. Однако после очной ставки с женой совсем сник, сослался на нездоровье, попросил прекратить допрос и дать ему день на раздумья.
Прошел день, и начальник следственного изолятора доставил Серебрякову письменное заявление Антоневича. Сверху ровными буквами было выведено: «Чистосердечное признание». Все признание на этот раз занимало около пяти страниц, но взгляд Серебрякова сразу остановился на первой фразе: «Считаю необходимым заявить окончательно и определенно: предъявленные мне обвинения признаю...» Слова «окончательно и определенно» были дважды подчеркнуты.