Ради чего мы во Вьетнаме

Кинг Стивен

— Но не люди, которые должны двум банкам почти миллион долларов, — сказал Салл, — Знай они…

— Ну, знай они, так что? Я тебе отвечу: ровным счетом ничего. Пока ты платишь проценты, Салл-Джон, без просрочки, приносишь им сказочную наличность, никому дела нет до того, что ты видишь, когда гасишь свет… или что ты видишь, когда не гасишь его, если на то пошло. Им плевать, если ты одеваешься в женское белье или бьешь свою жену и трахаешь вашего Лабрадора. Кроме того, не думаешь ли ты, что в твоих банках есть такие, кто побывал в зелени?

Салл затянулся

аданхиллкой» и посмотрел на Диффенбейкера. Правду сказать, это ему никогда в голову не приходило. Им занимались двое сотрудников отдела займов, которые подходили по возрасту, но они никогда об этом не говорили. Только ведь и он тоже. «В следующий раз, когда я их увижу, — подумал он, — мне придется спросить, пользуются ли они «Зиппо». Такт, понимаете?

— Чему ты улыбаешься? — спросил Диффенбейкер.

— Да так. Ну, а ты, Дифф? У тебя есть своя старушка? Я не про подругу, а про старушку. Мамасан.

— Э-эй! Не называй меня Диффом. Теперь меня так никто не называет. И мне никогда это не нравилось.

— Но есть?

— Ронни Мейлфант — вот моя мамасан, — сказал Диффенбейкер. — Иногда я вижу его. Не так, как ты видишь свою. Будто она действительно перед тобой, но воспоминания ведь тоже реальны.

— Угу.

Диффенбейкер покачал головой.

— Будь это просто воспоминания! Понимаешь? Просто воспоминания.

Салл сидел молча. Орган за стеной теперь играл вроде бы не духовный гимн, а просто музыку. «Отпуск», так вроде она называется. Музыкальный способ сказать скорбящим, что пора и честь знать. Иди домой, Джо-Джо. Мама ждет. Диффенбейкер сказал:

— Есть воспоминания, а есть то, что реально видишь в уме. Ну, как когда читаешь книгу по-настоящему хорошего писателя, и он описывает комнату, и ты видишь эту комнату. Я подстригаю газон, или сижу на совещании и слушаю докладчика, или читаю сказку внуку перед тем, как уложить его спать, или даже обнимаюсь с Мэри на диване, и — бац! — вот он Мейлфант, прыщавая рожа под вьющимися волосами. Помнишь, как его волосы вились?

— Угу.

— Ронни Мейлфант, всегда говорящий про хрен то, хрен се и хрен это. Этнические анекдоты на каждый случай. И футлярчик. Помнишь футлярчик?

— А как же. Кожаный футлярчик, который он носил на поясе. Он в нем держал свои карты. Две колоды. «Эй, идем травить Стерву, ребята! Пять центов очко! Есть желающие?» И они сбегались.

— Угу. Ты помнишь. Просто помнишь. Но я его вижу, Салл, вплоть до белых гнойничков у него на подбородке. Я слышу его. Я чувствую запах хренова наркотика, который он курил… но главным образом я вижу, как он сшиб ее с ног, и она валялась на земле, и все еще грозила ему кулаком, все еще что-то говорила…

— Хватит!

—., а я не мог поверить, что это произойдет. Сперва, мне кажется, и сам Мейлфант не верил. Для начала он только замахивался на нее штыком, покалывал самым кончиком, будто дурака валял… а потом сделал это, всадил штык ей в живот. Хрен, Салл, хрен и еще раз хрен! Она кричала, начала дергаться, а он, помнишь, расставил над ней ноги, а все остальные бежали по улице —

Ральф Клемсон и Миме, и не знаю, кто еще. Я всегда не терпел этого говнюка Клемсона — даже больше, чем Мейлфанта, потому что Ронни хотя бы не был подлипалой — с ним что ты видел, то и получал. А Клемсон был чокнутым и еще подлипалой. Я перепугался насмерть, Салл, на е… ную смерть. Я знал, что обязан положить этому конец, но я боялся, что они меня прикончат, если я попробую, все они — все ВЫ, потому что в ту хренову минуту были все вы, ребята, и был я. Ширмен… против него ничего нет, он выскочил на поляну, когда свалились вертолеты, будто не было никаких завтра, а только эти минуты. Но в этой деревне… Я поглядел на него, и — ничего, совсем ничего.

— Потом он спас мне жизнь, когда мы угодили в засаду, — негромко сказал Салл.

— Знаю. Подхватил тебя на руки и нес тебя, как трахнутый Супермен. На поляне в нем было это, и оно вернулось на тропе, но в промежутке, в деревне… ни-че-го. В деревне решать должен был я. Будто я был там единственным взрослым… вот только я себя взрослым не чувствовал.

Салл не стал повторять, чтобы он замолчал. Диффенбейкер хотел выговориться, и заставить его замолчать мог бы только удар кулаком в зубы.

— Помнишь, как она, закричала, когда он его вогнал? Старушка? А Мейлфант стоит над ней и орет про вьетконговцев таких, косоглазых эдаких, и руби то да се. Бога благодарю за Слоукома. Он поглядел на меня, и это заставило меня сделать что-то… хотя всего-то я и сделал, что приказал ему стрелять.

«Нет, — подумал Салл, — ты и этого не сделал, Дифф. Ты только кивнул. В суде они такое дерьмо не спустили бы, заставили бы тебя говорить громко. Они заставляют делать подробные показания для протокола».

— Я считаю, что Слоуком в тот день спас наши души, — сказал Диффенбейкер. — Ты знаешь, он с собой покончил? Угу. В восемьдесят шестом.

— Я думал автокатастрофа, несчастный случай.

— если врезаться в опору моста на скорости семидесяти миль в тихий вечер — это несчастный случай, так значит, это был несчастный случай.

— А как Мейлфант? Знаешь что-нибудь?

— Ну, ни на одну встречу он, понятно, не приезжал, однако был жив, когда я в последний раз про него слышал. Энди Браннинген видел его в Южной Калифорнии.

— Ежик его видел?

— Ну да, Ежик. И знаешь где?

— Откуда?

— Умрешь, Салл-Джон. Сразу спятишь. Браннинген состоит в «Анонимных алкоголиках». Заменяет ему религию. Говорит, жизнь ему АА спасли, и, думаю, так оно и было. Он пил хлеще любого из нас, может, хлеще всех нас вместе взятых. А теперь он зациклен не на текиле, а на АА. Посещает примерно двенадцать собраний в неделю, он ГСР… не спрашивай, что это значит — какой-то политический пост в обществе, — и он сидит на телефоне доверия. И каждый год он ездит на Национальную конференцию. Лет пять назад алкаши собрались в Сан-Диего. Пятьдесят тысяч алкашей стоят плечо к плечу в Конференц-центре Сан-Диего и возносят благодарственную молитву. Можешь себе представить?