«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского

Ранчин Андрей Михайлович

Неопределенность и проблематичность внецерковной веры поэта наиболее отчетливо выражены в интервью Петру Вайлю 97 .

У раннего Бродского встречаются и «богоборческие» или, точнее, «богоотрицающие» строки, как в «Пилигримах» (1958): «И, значит, не будет толка / от веры в себя да в Бога. / <…> И, значит, остались только / иллюзия и дорога <…>» (I; 21) 98 , – и мотив обоготворения, обожения человека («Стихи под эпиграфом», 1958). В более поздних стихотворениях место Бога часто занимает женщина, любимая, но и встреча с ней, и возвращение часто представлены как невозможные («Прощайте, мадемуазель Вероника», 1967; «24 декабря 1971 года», 1972) 99 . Как в отношениях «я» – Бог Бродским подчеркивается отсутствие контакта, диалога, так и в развертывании любовной темы у поэта преобладают мотивы разлуки и утраты. Недолговечны счастливая любовь и союз любящих, иллюзорна, не наполнена

бытием красота, воплощенная Бродским в образе бабочки. Предметом стихотворения «Бабочка» (1972) становится столь ненавистное Льву Шестову Ничто, характеризующее, по мнению русского философа, безрелигиозное рациональное сознание.

97

Бродский И. Рождественские стихи. Рождество: точка отсчета: Беседа Иосифа Бродского с Петром Вайлем. М.: Независимая газета, 1992. С. 60–61.

98

Э. Эгеберг истолковывает строки «Пилигримов»: «И, значит, остались только / иллюзия и дорога» не как утверждение бесцельного, свободного странствия человека, отчаявшегося в себе и отринувшего Бога либо в Бога не верящего, но как свидетельство внутренней, внецерковной веры: «Дорога в этом стихотворении может быть интерпретирована как Христос (ниже исследователь приводит речение Христа, называющего Себя путем, правдой и жизнью.– А. Р.), но также может иметь и более широкое значение: новое представление о Боге, не понятом никем <…>» (Egeberg Е. The Pilgrim, The Prophet and the Poet: Iosif Brodskij’s «Piligrimy» // Text and Context: Essays to Honor Nils Ake Nilsson. Stockholm: Almqvist & Wiksell, 1987. P. 152. [Stockholm Studies in Russian Literature. Vol. 23]). Такое истолкование допустимо, но не обязательно: отрицание Бога в «Пилигримах» выражено совершенно недвусмысленно, а установка на несоответствие и даже противоположность высказанного и подразумеваемого смыслов раннему Бродскому не свойственна.

99

В статье «Суета, пустота и звезда в стихотворении „24 декабря 1971 года“» А. Ю. Сергеевой-Клятис, содержащей весьма тонкую трактовку стихотворения «24 декабря 1971 года», «фигура в платке» истолкована как запеленатый Младенец Иисус (Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность / Сост. Я. А. Гордин. СПб.: Ж-л «Звезда», 2000. С. 264–265). Мне такое толкование представляется произвольным: не-присутствие в предрождественской суете как Младенца, так и Богоматери отмечено несколькими строками выше в этом стихотворении. «Младенца» лирический герой стихотворения ощущает в себе; а «фигура в платке» — это стоящая в дверном проеме женщина.

В тексте, написанном в форме свободного стиха, «At a lecture. Poem» («На лекции. Стихотворение»), Бродский изображает мир как пустоту, в которой нет других людей, но лишь частицы материи, «пыль». Такое мировидение объясняется поэтом не склонностью к идее солипсизма («мир – это лишь мое представление»), но взглядом на действительность с точки зрения времени, все стирающего. Бытие осознается как изначальная полнота, превращающаяся в пустоту 100 . Едва ли стоит разъяснять, что такая картина бытия соотносится с различными античными моделями мироздания, но не с экзистенциалистским видением реальности.

100

The New Republic. 1995. May 8. Vol. 212. № 19. P. 40. Ср. (IV; 352).

Бог у Бродского не абсолютное начало мироздания, но Некто (или Нечто), зависящий от внешней силы. Иногда Бог предстает в стихотворениях автора «Части речи» и «Урании» иллюзорным порождением сознания «я». Эти мотивы содержатся и в «Разговоре с небожителем»:

<…> И, кажется, ужене помню толком,о чем с тобойвитийствовал – верней, с одной из кукол,пересекающих полночный купол.(II; 366)

Встречающаяся у Бродского мысль о Боге как внеличностной объективированной силе, заставляющей верить в себя, естественно, совершенно чужда религиозному экзистенциализму. Отношение «я» к миру в «Разговоре с небожителем» действительно напоминает экзистенциалистское мировидение, но в качестве аналога могут быть названы не только сочинения религиозных мыслителей Кьеркегора и Льва Шестова, но и произведения, например, Альбера Камю, чья экзистенциальная философия имела атеистическую природу. Лев Лосев назвал «Разговор с небожителем» «молитвой» 101 . Но с не меньшим основанием он может быть назван «антимолитвой», наподобие «Благодарю!» из лермонтовского стихотворения «Благодарность»: не случайно двусмысленно-ироническая благодарность Создателю содержится в двух строфах – шестнадцатой и восемнадцатой – стихотворения Бродского. Богоборческие обертоны религиозной темы, несомненно, соотносят это стихотворение с лирикой Владимира Маяковского. Аллюзию на произведения

Маяковского содержит заглавие (ср. «Разговор с фининспектором о поэзии»); форма текста Бродского – речь, обращенная к хранящему молчание собеседнику, – та же, что и во многих произведениях Маяковского.

101

Loseff L. Iosif Brodskij’s Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech Literature: Selected Papers from the 3rd World Congress for Soviet and East European Studies / Ed. by A. McMillin. Slavica publishers, 1989. P. 191.

Экзистенциалистская мысль о разуме как о силе, ограничивающей возможности человека в постижении высшей реальности, встречается у Бродского, но не в «Разговоре с небожителем», а в стихотворении «Два часа в резервуаре» (1965):

Бог органичен. Да. А человек?А человек, должно быть, ограничен.У человека есть свой потолок,держащийся вообще не слишком твердо.(II; 139)

«Общие места» философской мысли представлены в этом стихотворении и как воплощенная пошлость, филистерство (не случаен макаронический язык «Двух часов в резервуаре», являющий собой смесь русского и немецкого), и как выражение бесовского начала. Восприятие рационализированного взгляда на мир как следствия грехопадения человека, соблазненного дьяволом, отличает воззрения Льва Шестова; трактовка взглядов самого известного немецкого философа – Гегеля – как квинтэссенции безрелигиозного сознания свойственна Сёрену Кьеркегору.

Не сходно у Бродского и экзистенциалистов понимание времени. Для Бродского время обладает позитивными характеристиками, в противоположность «статическому» пространству, освобождает из-под власти неподвижности; однако время и отчуждает «я» от самого себя. Семантика времени у Бродского заставляет вспомнить об определении времени Хайдеггером в докладе «Время и бытие»: «Время никак не вещь, соответственно оно не нечто сущее, но остается в своем протекании постоянным, само не будучи ничем временным наподобие существующего во времени». Время Хайдеггер называет вещью, «о которой идет дело, наверное, все дело мысли» (пер. В. В. Бибихина) 102 .

102

Хайдеггер М. Время и бытие. С. 392–393.

Мотив времени – в своей чистой сущности неподвижного (вечности – «Осенний крик ястреба», 1975), стоящего над вещественным миром («мысли о вещи» – «Колыбельная Трескового мыса», 1975 [III; 87]), – перекликается с хайдеггеровской трактовкой времени.

Этот мотив, может быть, наиболее отчетливо выражен в строках эссе поэта «Homage to Marcus Aurelius» («Клятва верности Марку Аврелию»):

Впервые я увидел этого бронзового всадника (статую Марка Аврелия. – А. Р.) <…> лет двадцать назад – можно сказать, в предыдущем воплощении 103 .

103

Бродский И. Памяти Марка Аврелия. С. 255; ср. (VI; 223).

Утраты, которые несет время, – один из лейтмотивов поэтической философии Бродского, он афористически запечатлен в этом же эссе:

Общего у прошлого и будущего – наше воображение, посредством которого мы их созидаем. А воображение коренится в нашем эсхатологическом страхе: страхе перед тем, что мы существуем без предшествующего и последующего 104 .

Однако «повторение» события, возможность преодоления потока времени Бродский в отличие от Кьеркегора исключает для индивидуума; «повторяться» могут исторические события, но такие повторения – свидетельство обезличивающего начала Истории, которая вообще враждебна «я»: «<…> основным инструментом» истории «является – а не уточнить ли нам Маркса? – именно клише» (Нобелевская лекция, 1987 [I; 8–9]).

104

Там же. С. 255; ср. (VI; 222–223).

Парадоксальным образом повторяемость осознается поэтом как отличительная черта истории, в которой причины и следствия трудноразличимы («отношения между следствием и причиной, <…> как правило, <…> тавтологичны» – эссе «Путешествие в Стамбул» [V; 291]). История упорядоченна и по-своему целенаправленна, хотя цели ее неясны. Она ограничивает проявления вероятностного принципа: «<…> у судьбы, увы, / вариантов меньше, чем жертв» («Примечания папоротника», 1989 [IV: 71]); «Причин на свете нет, / есть только следствия. И люди жертвы следствий» («Бюст Тиберия», 1984 [III: 274]).

Мотив опережения причины следствием, встречающийся в «Бюсте Тиберия», означает не обратимость времени, но отсутствие перемен в истории, которая предстает дурной вариацией ряда ситуаций, ключевая из которых – лишение человека свободы. (В дополнение замечу, что в поэзии Бродского выражен и иной мотив – несходства причины и следствия, интеллектуальные фантазии «я» о метаморфозе всего существующего и о преодолении времени, впрочем, скорее физического, чем исторического, – «Из Парменида», 1987.)