РАДИ СЕМЬИ
Шрифт:
И как ни в чем не бывало она заняла свое место за маленьким столом у окна.
Глава VII.
Это был пестрый, богатый впечатлениями день. Уже в то время, пока учитель русской словесности Алексей Федорович Вадимов, высокий желчный старик, ярый поклонник классиков и гонитель всяких новшеств в литературе, задавал тему нового классного сочинения и, стоя у доски, писал на ней мелом план работы, Ия поймала несколько обращенных по ее адресу взглядов, полных
Но вот Вадимов написал план и приблизился к ней.
– Познакомимся, барышня. Вы заместительница Магдалины Осиповны, - протягивая руку Ие и резко встряхивая ее нервным пожатием, произнес он отрывисто: - Что ж, дело хорошее… Дело воспитания, говорю, хорошее, - в непонятном раздражении повторил он.
– Только, жаль, молоды вы очень, барышня… Не справиться вам, пожалуй, с такой избалованной публикой.
– Тут он небрежно кивнул через плечо на пансионерок… - Распустила их уж очень предшественница ваша. Набаловала себе на голову. Подтягивать вам их придется, барышня, что и говорить, сильно подтягивать. Ну, что ж, подавай бог, подавай бог!
Он еще раз пожал руку Ие и отошел было к кафедре, но вдруг неожиданно вернулся и, понижая голос чуть не до шепота, спросил:
– А вы как насчет литературы новенькой, стряпни этой модернистов, импрессионистов и тому подобных "истов", - вы их, поди, запоем читаете? А?
Ия подняла на учителя свои спокойные глаза:
– Да, я читаю новых авторов. Многие из них талантливы. Но лучше Пушкина, Гоголя, Тургенева и Толстого, Лермонтова и Некрасова я не знаю никого!
– без запинки отвечала она.
Желчное, нервное, всегда недовольное лицо старика прояснилось сразу. Губы, не перестававшие жевать по привычке, улыбнулись, и все лицо Вадимова вдруг под влиянием этой улыбки стало моложе лет на десять, приветливее и добрее.
– Хвалю, барышню, хвалю!.. Русских наших апостолов литературы забывать грешно. Их никто нам не заменит, никакая новая литературная стряпня. Вы на меня взгляните: я - старик, а еще до сих пор увлекаюсь…
Последняя фраза, произнесенная несколько громче предыдущих, заставила оторваться от работы две близко помещавшиеся головки, пепельно-русую и темненькую.
Маня Струева взглянула на Шуру Августову. Шура Августова на Маню Струеву. И по губам обеих пробежали лукавые улыбки.
– Я старик, а еще до сих пор увлекаюсь!
– прошептала со смехом Шура.
– Это он "идолищем" нашим увлекается. А? Каково?
– Ну вот еще, классиками, конечно!
– тоном, не допускающим возражения, отвечала Маня.
– Нет, каков! Так и вьется вьюном вокруг Басланихи. Вот так парочка! Непременно изображу обоих в ближайшую перемену.
– Пожалуй. Послушай, я забыла как слово "разве" надо писать? Через "е" или "ять"? Скорее!
– Спроси Мордвинову, она первая ученица, должна знать.
– Мордвинова… Мира… Мира… Как "разве" писать?
– зашептала, оборачиваясь Маня.
– Mademoiselle, Вы… Я не знаю, как ваша фамилия… Перестаньте шептаться… Пишите вашу работу…
И к великому смущению
Метнув по ее адресу уничтожающий взгляд, маленькая Струева снова принялась за работу, а Ия прошла дальше между двумя рядами классных скамеек и парт. Последняя парта привлекла ее внимание. За нею сидела красная, как пион, Зюнгейка Карач и бесцельно водила пером по лежавшему перед ней совсем чистому листу бумаги, приготовленному для сочинения.
А соседка башкирки, близорукая, в очках, Надя Копорьева быстро-быстро писала что-то на своем листке, причем из-под слегка отогнувшегося угла выглядывал другой такой же листок. В глаза Ие невольно бросилась надпись, сделанная на полях этого последнего крупными размашистыми каракульками: Зюнгейка Карач. Это значило, что второй листок для сочинения принадлежал башкирке и что Надя Копорьева исполняла, помимо своей работы, еще и работу своей соседки.
Рука Ии неожиданно для обеих девочек опустилась на злополучный листок.
– Простите… но к вам, кажется, случайно попало чужое сочинение, - произнесла она, спокойно глядя в самые зрачки зардевшейся, как пион, Копорьевой.
– Аллах мой! Все погибло!
– прошептала сгоравшая от стыда и страха Зюнгейка и закрыла лицо руками.
– Сейчас нафискалит Вадимову. Тот разорется, побежит жаловаться "самой". Узнает папа, какой скандал!
– вихрем проносилось в голове сконфуженной Нади. И она бросала украдкой смущенные взоры то на Ию, все еще стоявшую около ее парты, то на учителя, к счастью, занявшегося в эту минуту на кафедре классным журналом.
– Итак, Карач, так, кажется, ваша фамилия?
– произнесла Ия твердо, обращаясь к совсем уничтоженной башкирке.
– Вы возьмете случайно попавшую на парту вашей соседки вашу работу и будете писать заданное господином преподавателем сочинение уже без посторонней помощи.
– И так как Зюнгейка, убитая смущением, все еще не решалась сделать этого, Ия вынула из-под руки Копорьевой лист бумаги с начатым на нем сочинением и положила его на парту перед башкиркой.
Всю остальную часть урока молодая девушка уже не отходила от этой парты. Не отходила до тех пор, пока исписанный, закапанный в нескольких местах кляксами листок Зюнгейки не перешел в руки учителя. И только когда малиновая от стыда башкирка вернулась на свое место по водворении ею ее письменной работы на кафедру, Ия отошла к своему столу.
– Единицу получу, алмаз мой, единицу, непременно, - зашептала Зюнгейка, припадая к уху своей соседки Нади.
– Я там такого разного написала, что сам аллах не поймет. А "она" еще над душой повисла! Стоит и дышит в затылок, стоит и дышит, и ни на шаг не отходит от меня, - с тоскою заключила в конец уничтоженная девочка.
Дрогнул звонок в коридоре. Дежурная по пансиону воспитанница распахнула классную дверь, и Вадимов, забрав листки с сочинениями, угрюмо мотнув головою по адресу пансионерок, пошел из класса. По дороге он остановился перед Ией и пожал ей руку.