Ради жизни на земле (сборник)
Шрифт:
— Стой! Стой!
Поднялась крышка люка, высунулся танкист, скомандовал:
— Садись на броню.
— У меня раненые. Там вон, на ферме.
— Сколько?
— Сорок. И все лежачие.
— Чем же мы сможем помочь, если лежачие? Вот-вот фашисты здесь будут. Ничем не поможем, — решительно заявил танкист.
Военврач не менее решительно шагнул к гусеницам, и было очевидно, что он не уступит, не отойдет. Не давить же его?
— Я что, должен врагу свою машину пожертвовать? Ну, уж нет, — попробовал танкист убедить врача.
— Там саней много, — вспомнил врач. — Если прицепить
— Э, была не была, — повеселел вдруг командир танка.
Все плотней ложатся вокруг фермы снаряды. Но десять саней уже прицеплены за танк. В них раненые.
— Всех поместили?
— Всех, товарищ военврач.
Медсестры уже на броне. Но когда танк тронулся, петля на тросе выскользнула из крюка и, жикнув в воздухе, ударила стоявших возле саней фельдшера и военврача. Но только это было сущим пустяком по сравнению с тем, что могло произойти, не окажись в самый последний момент здесь танка.
Когда добрались до кромки леса, ферма позади уже пылала: там начали хозяйничать вражеские автоматчики.
Танкист дружески обнял военврача:
— Отлично получилось. Сорок жизней вы с фельдшером отстояли.
— Не м&, а вместе с вами, — обрадованно вздохнул военврач, отыскивая глазами медсанбат.
Вторично руководить эвакуацией раненых ему пришлось уже в Сталинграде. Вначале по нескольку суток без отдыха простаивал он у операционного стола в подвале гостиницы «Интурист». Раненые лежали всюду: на полу, на кроватях, сидели, опершись о стены. Их набралось пятьсот. На следующий день — уже тысяча, затем две тысячи.
— Военврача Чекурова срочно в штаб.
И вот он стоит подтянутый, худой перед начальником медслужбы армии и докладывает, что явился по вызову. Получается это у него не совсем четко, не совсем по-военному.
— Вам, товарищ капитан медицинской службы, мы решили поручить эвакуацию раненых из «Интуриста». Получайте предписание. С этой минуты вся ответственность за них ложится на вас. Ясно?
— Ясно.
И уже менее официально:
— Действуйте, Петр Романович.
Не так-то просто под непрерывным автоматным и пулеметным огнем, под незатихающей ни днем, ни ночью бомбежкой вывезти из осажденного города к реке две тысячи бойцов, нуждающихся в срочной госпитализации. Их свозили на пришвартовавшийся к берегу в стороне от причалов, укрытый ветками и похожий сверху на зеленый мысок пароход «Память Азина». Кого привозили, кого приносили на носилках, приводили под руки, притаскивали на загорбках труженики-санитары.
Пароход сразу пропах дезинфекцией и лекарствами.
— Если полостное ранение, сюда, в кормовую часть.
— Какая разница, кого куда?
— Говорят — сюда полостников.
— Кто приказал?
— Военврач. Вон он. Остальных дальше.
— Здесь приказано подготовить операционную. Несите столы. Инструмент тоже сюда.
— Почему здесь?
— Соображать надо.
— А ты, гляди-ка, сообразил?
— Не я. Военврач Чекуров приказал. Здесь удобнее. Кипяток рядом и места больше. Кают-компания же.
Отчалили тихо, выбрав туманное утро, когда в воздухе почти не было вражеской авиации. Плыли только днями, имитируя заросший лесом островок. Может быть, и никудышная это была имитация, а все же помогала. При малейшей опасности приставали
Шел к Саратову укрытый ветками пароход с ранеными, круша и расталкивая бортами хрусткие, еще не окрепшие льдины. Холодало все сильнее, и Волга побелела — по ней тащило шугу. Назад пароходу пути не было. Он с трудом дотянул до причала, и пока раненых снимали, окончательно вмерз в береговой припай.
Возвращаться военврачу со всем своим персоналом пришлось уже поездом. В вагон он забирался с одной мыслью, овладевшей всем его существом, отоспаться. За все недели, что не смыкал глаз там, в сталинградском пекле, за все недоспанные ночи на пароходе. И он посчитал не сравнимой ни с чем удачей, когда в переполненном донельзя вагоне ему досталась верхняя боковая полка. На ней же можно вытянуться, шапку и одну полу шинели кинуть под себя, второй полой укрыться. Красотища! А как только закрыл глаза, его будто теплой волной омыло, навалилась приятная дрема. Вагон качнулся, поплыл, за окном тьма и косые искры от паровоза, как бы делящие ночь на светящиеся полосы.
И сколько потом ни убыстрял или ни замедлял бег состав, ни тормозил резко, если надо было таким способом уйти из-под очередной бомбежки, военврача Чекурова это не касалось. Он спал, и все для него перестало существовать. Все, кроме детства, куда привел его сон.
Вот уже щекочет шею рыжая отцовская борода:
— Петяшка, сынок!
…Про отца же рассказывали, — вклинивается со стороны в сновидение, — что он брал под мышки два мешка, набитых под завязку песком, и на спор заносил их без роздыха по крутой и шаткой лесенке на верх колокольни. Еще рассказывали, как после возвращения с царской службы пришел он на одну из вечерок, увидел там девушку (на нее имел виды сельский гармонист), взял ее за руку и увел с собой, сказав: «Никому тебя не отдам. Так и знай».
Это было неслыханной дерзостью. Обидеть гармониста — такого деревенские парни обычно не прощают. Роману же Чекурову простили, а может, побоялись связываться.
Сон между тем продолжал ткать свое полотно, путать середину, концы, начало событий, рвать их, склеивать вновь по одним только ему подвластным законам. У той, которую отец увел от гармониста, серебрятся виски, добрые морщинки легли возле глаз. Она всю себя готова отдать своему Роману и детям. А их у нее ни много, ни мало — четырнадцать. И среди четырнадцати он, Петяшка Чекуров, самый озорной.
— У-у-у! — подает голос паровоз. И необъяснимо уже превращается в волчий голодный вой, от которого стынет между лопатками. Вой ближе, а пурга все яростнее пеленает небо и землю. И неизвестно, в какой стороне село. Сил больше нет.
— Петяшенька, братик, сгинем же!
А ты шагай, шагай.
— Не можу я.
— Сможешь. Давай руку.
Из снежной замяти навстречу идущим несется темный ком, хрипит.
— Ой, волки! — пугается младший братишка.
Но это Букет. Его они подобрали щенком, выкормили. Букет и указал дорогу домой. Как только нашел в такой буранище? Как не испугался волков?