Радин
Шрифт:
– Почему я должен искать его на вилле? У него не было своей квартиры?
– Разумеется, была! За нее платит галерея, и оплату мы произвели за год вперед. Просто на вилле он проводил больше времени, чем дома: все под рукой, рисунки, дневники, мечта любого биографа. Никому другому вдова архивов не показывала, Кристиан, полагаю, вызвал у нее особое чувство. В ее возрасте женщины доверчивы как божьи коровки.
– Она вам не слишком нравится, верно?
– При жизни Алехандро ее даже по имени никто не знал, а теперь она владелица всего архива и вот этих работ с эстимейтом в четверть миллиона. –
– Они продадутся?
– Не сомневайтесь. Купить можно только всю серию целиком, так что мы ждем солидного посредника. Но вернемся к делу. В январе я позвонила на виллу, и мне сказали, что Кристиан не появлялся там больше недели. Консьержка в его доме говорит, что он долго болел, даже продукты заказывал с доставкой. Потом он внезапно уехал, не оставил даже адреса для пересылки почты.
– Почему вы не обратились в полицию?
– Вы уже спрашивали. Я предпочитаю заплатить профессионалу, наши копы только митинги умеют разгонять и брызгать мыльной пеной. – Она подвинула к нему связку ключей, будто шахматную фигуру. – Живите в его квартире, я не намерена платить за ваш отель. Если найдете там книгу или хотя бы черновик, сразу везите сюда. И не забудьте, что начинать следует с виллы Понти!
Слишком все гладко, думал Радин, разглядывая связку с брелоком в виде морской звезды. Чем дольше он оставался в этом кресле, тем глубже увязал в неприятной роли. Теперь еще и квартира. Я уже влез в чужую историю шесть лет назад и так вывалялся в дегте и куриных перьях, что целый год не мог смотреть на женщин без содрогания.
– Я могу выдать вам аванс. – Варгас достала из ящика желтый конверт. – С условием, что вы начнете прямо сейчас. Здесь ровно тысяча.
Радин помотал головой, в горле у него пересохло. Извиниться и покинуть помещение. Стоит мне взять у нее деньги, и я выйду чистой воды мошенником. Если не брать денег, мистификация останется в области розыгрыша. Я еще успею на трехчасовой.
Часы на колокольне пробили одиннадцать, и сразу послышался свежий, шелестящий звук поливальной машины. Радин подошел к открытому окну и увидел два сверкающих на солнце водяных веера, крутившихся посреди газона. Мокрые бархатцы казались примятыми, рыжие tag'etes, сложноцветные. Из земляной борозды на газоне медленно поднимался мальчик с лицом старика, Радин знал, что зовут его Тагес и он вот-вот дарует миру искусство гадать по внутренностям.
– Так вы беретесь или нет? – спросил кто-то у него за спиной.
Мальчик держал в руках баранью печень, сделанную не то из бронзы, не то из глины, Радин знал, что линии разделяют ее на шестнадцать частей, потому что небесный свод населяют шестнадцать богов. Поливальные веера остановились, и трубки сразу ушли в землю, будто два золотых жезла, указавших место закладки города.
Нет, погоди, жезлы были у инков, а здесь этруски! Радин вернулся к столу, улыбнулся женщине с синей челкой, взял морскую звезду с ключами, сунул ее в конверт и положил конверт себе в карман.
Доменика
Когда тебя хоронили, вернее, хоронили пустой гроб, народу было так много, что кладбищенский сторож жаловался мне на затоптанные цветы на чужих могилах. Люди толпились
Если где-то и есть место, где стоит поговорить с тобой, то это там, на бетонной шее моста, построенного Кардозу в том году, когда мои мать и отец приехали в этот город.
Поднявшись к первому уровню, где толпились обмотанные желтыми лямками японцы, я вынула из сумки цветы и швырнула их в воду. Пытаясь проследить их падение, я схватилась за перила, потому что голова у меня пошла кругом: сизая тень моста лежала на воде и на крышах правого берега, будто тень животного, изогнувшего тело в прыжке. Ветер дул мне прямо в лицо, я и забыла, какой здесь сильный ветер!
Вот тебе твои похоронные лютики, сказала я, глядя на быструю воду, я не знаю, что с тобой произошло, и никогда не узнаю. Газеты приводят цифры, столько-то метров, такая-то скорость падения. Если бы ты придумал этот прыжок как часть представления, ты бы все знал и про метры, и про скорость. Ты хотел убить себя, и теперь мне придется думать – почему, долго думать, весь остаток моей жизни.
Последние три года были не слишком хороши, это верно. Мы перестали спать вместе, ты всю зиму пропадал на юге, а летом запирался в студии, пил белое и слушал Камане.
А потом ты начал делать наброски, и все изменилось. Так приходишь домой со страшной жары, в комнату с фонтаном и мавританской плиткой цвета холодных сливок. Или в роще потеряешь лошадь, бегаешь, кричишь, сам уже не помнишь дороги, ляжешь без сил в траву, а она, вот она – выплывает из кустов, большая, тихая.
Ты накупил прежде невиданных красок, говорил мне про пигменты, про то, как тебе пригодился бы египетский синий – простое стекло, растертое в порошок, а еще тирийский пурпур, хоть бы один завалящий моллюск!
Я прокрадывалась в мастерскую, поднимала тряпку и смотрела на твой первый холст. Я видела, как летящее красное пятнышко увеличивается, наливается соком, в один день оно было похоже на вишню, в другой – на выпавший из кольца старомодный рубин. Кто бы мне сказал тогда, что я смотрю на твое собственное тело, летящее в реку. Твое тело всегда было крепче моего, добротное, крестьянское тело, но и оно разбилось, не помогла ему ни прочность жил, ни крепость костей.
Сегодня утром Мария-Лупула, которую ты приволок в наш дом бог знает откуда, сказала мне, что пора перестать тосковать. Думайте о хорошем, сказала она сурово, а то с вами рядом стоять тяжело! Я послушно подумала о саде, полном дельфиниумов, она нахмурилась, я наспех перебрала заснеженные красные трамваи в городе, колокольню, мамины сапфиры, она недовольно поцокала языком, тогда я зажмурилась и вспомнила день, когда поняла, что больше никогда не увижу к., не узнаю мыслей к., не услышу стук ложечки к. в кофейной чашке к. – я подумала обо всех ослепительных, просторных, бесконечно протяженных днях жизни без к., я открыла рот и сказала: его больше не будет! никогда не будет! и она кивнула и пошла на кухню на своих грубошерстных вязаных лапах.