Радио Судьбы
Шрифт:
Вот если бы пистолет... Да парадный мундир со всеми орденами и регалиями... Да «отходную» рюмочку... Вот это да!
Тогда бы он не спеша помылся, побрился, причесался, оделся, встал бы перед зеркалом и, улыбаясь, пустил себе пулю в лоб. Вот тогда бы ему не было стыдно.
Нет, стыдиться тут нечего. Надо уметь поставить точку. Но надо уметь это сделать красиво. Достойно.
Или жизнь тебя одолеет, или ты – ее. И, даже если она победит, ты ее можешь оборвать. Сам. Оставить за собой последнее слово. Слово, но не хрип, рвущийся с посиневших губ.
Ну а пока у него нет пистолета...
Впрочем, сегодняшний денек выдался на славу, и он не располагал к грустным мыслям. В кармане лежало восемь рублей сорок копеек. Это немного. Но ведь могло бы и вовсе ничего не быть? По сравнению с «ничего» восемь рублей – это уже «что-то». «И сорок копеек, не забывай!»
Он усмехнулся, вспомнив, как Ларионов пожалел сигарету.
– Чмо! – припечатал Ластычев, поддернул мешковатые штаны, так и норовившие упасть (ремня у него не было, а кусок гибкого провода, который его заменял, постоянно скользил, можно было подпоясываться бечевкой, но ее тяжело развязывать), и бодро зашагал вперед. В Бронцы.
Как он их ловко провел!
Он вернулся в дом и, отойдя в глубь комнаты, через занавеску наблюдал, что творится на переезде. Пока все было тихо. Барон вроде тоже успокоился.
Ластычев поставил чайник на плиту и вскипятил воду. Затем высыпал в собачью миску две горсти геркулеса, добавил треть банки тушенки (самой дешевой, даже производитель стыдливо называл это «мясорастительными консервами») и запарил все это дело кипятком.
Сам он тушенку не ел, обходился одними макаронами. Это, по его мнению, было честно: ведь Барону не объяснишь, почему он должен голодать. К тому же Барон не пил. И не курил. По крайней мере, при хозяине.
Получив зарплату, Ластычев в тот же день (чтобы не поддаться соблазну и не пропить) ровно половину тратил на геркулес и тушенку и потом прятал это от самого себя в отдельную тумбочку. Пес был несколько худоват, но ребра не торчали, и шерсть лоснилась. У него даже был настоящий красивый ошейник.
Пес достался ему случайно. Один знакомый, сержант из Ферзиковского РОВД, числившийся там кинологом, уволился и упросил начальника оставить Барона за ним. Ну, подмазать начальника было несложно, гораздо сложнее оказалось содержать Барона.
Сержант подался на заработки в Москву – знакомая картина, сейчас он работает где-то на двух работах, что-то сто рожит... Говорят, получает бешеные деньги – почти двенадцать тысяч в месяц. Но с собакой пришлось расстаться.
Барон был уже взрослым псом – четыре года, – когда Ластычев привел его к себе. Сначала он рычал и даже бросался на него, но комбат быстро усмирил пса. Цепкими пальцами схватил его за шкуру на загривке и крестце, раскрутил и отбросил в сторону, как щенка. И Барон сразу понял, КТО здесь главный.
– Это как в армии – подчиненному надо четко дать понять, что его жизнь – в руках командира. Тогда он будет повиноваться беспрекословно и выполнять любые, даже на первый взгляд абсурдные приказы, не задумываясь.
Барон был служебной собакой и вырос в питомнике. Все три зимы своей жизни он провел в открытом вольере и не боялся мороза.
Но Ластычев был великодушен: он сам сколотил
Ластычев приготовил для Барона еду и вынес миску на улицу. Он не оборачивался на патруль, стоявший на переезде, но краем глаза все видел. Со скучающим видом он снова зашел в избушку, прошел в дальний конец дома и тихонько открыл окно, выходящее на противоположный от переезда торец. Высунулся, прислушался... Вытащил из кармана мелочь и зажал ее в кулаке... И, сложив руки, нырнул в густой бурьян, с удовлетворением отметив, что абсолютно четко убрал голову на грудь, вовремя сгруппировался и бесшумно перекатился на спину. В следующую секунду он уже стоял на ногах и, пригнувшись, короткими перебежками продвигался к редкой лесополосе, тянувшейся вдоль дороги.
Это было здорово. Это все равно что найти на пыльном чердаке свой первый велосипед и снова оседлать его. Сначала тело не слушается, велосипед мотается из стороны в сторону, переднее колесо выписывает кривые, педали скрипят, и заржавевшая от долгого бездействия цепь потрескивает... Примерно так же, как поясница. Но потом... Тело само все вспо минает. Движения становятся уверенными, педали скрипят все тише, и – кто бы мог подумать! – ты уже мчишься под уклон, отпустив руль, поддерживая равновесие одной только задницей... Ха! Когда-нибудь он должен был залезть на этот чердак и найти там свой велосипед.
Быстро пробежав лесополосу, он оказался в большом чистом поле и наверняка сверкал там, как голый – зимой на пляже, но эти вояки ничего не заметили. Он не услышал ни окриков, ни предупредительных выстрелов. Да и зачем? Ведь он забирался на ту ТЕРРИТОРИЮ, которая была оцеплена. И все же Ластычев сохранял осторожность – бежал пригнувшись и временами бросался в сухую колючую траву, чтобы отдохнуть. Зимой он разменял шестой десяток, и это – не самый удачный возраст для интенсивных физических упражнений, хотя... Ерунда. Как раз самый что ни на есть возраст – по одной простой причине: ведь он еще жив, когда отбросишь коньки (ему больше нравилось выражение «завернуть ласты», начиная с училища все так и подшучивали, мол, Ластычев завернул ласты), не сильно-то и побегаешь.
Он добрался до опушки и здесь немного передохнул. Странно, но он чувствовал себя довольно бодро. Казалось, и похмелье куда-то испарилось.
Перед здоровенной лужей (местные называли ее «бучилой», она никогда не пересыхала, потому что питалась водой из подземных источников) он снял кеды, связал шнурки и повесил кеды через плечо. Закатал штанины до колена и пошел вброд.
Вода была холодной и прозрачной. Он шел медленно, чтобы не порезаться о щебенку. Юркинские (точнее, москвичи, летом квартировавшие в Юркине) заказали несколько самосвалов с щебенкой и засыпали дно «бучилы», теперь, несмотря на свой грозный вид, огромная лужа не была непреодолимой преградой для всяких легковушек, типа «жигулей» и «Волг». Да и «Нивы» проезжали увереннее.