Радио
Шрифт:
Английский же язык схож с Йорком, Честером, Нориджем, Лондоном — нелепо узкие кривые улочки, на которых норовят заблудиться приезжие, ни тебе автостоянок, ни велодрома, зато имеются церкви, замки, кафедральные соборы, таможни, остатки старых трущоб и дворцов. Здесь расположено наше прошлое. И не только прошлое, эти города — не музеи, в них присутствует и настоящее: районы новостроек, офисные кварталы, дорожные развязки. Они живые существа — города, языки. Когда мы говорим по-английски, слова Библии короля Якова, Шекспира, Джонсона, Теннисона и Диккенса выпархивают из нас на одном дыхании со словами новой рекламы и игровых телешоу вроде «Так-растак» и «Любые вопросы». В нашем языке культурный центр «Барбикан» стоит бок о бок с собором Святого Павла.
Иное, разумеется, дело — ужаснейшим образом напортачившие французы; причина, по которой все, за вычетом людей самых банальных, находят Париж городом нелепым и бессмысленным, состоит в том, что он не менялся вот
Ныне эсперантисты уже не доказывают, что каждому надлежит говорить только на эсперанто, он просто обратился в естественный выбор второго языка, — точно так же, как никто не утверждает, что все города должны быть похожими на Милтон-Кинс. Милтон-Кинс только что построил у себя идеальный конференц-центр, вот так и эсперанто образует идеальный конференц-язык. А в нашем прискорбном мире конференции требуются во множестве. В головах людей, которые в жизни своей ни единой книги не прочитали, витает смутное представление о том, что существует такой вот очень умный довод: ни одно великое произведение литературы на эсперанто написано не было, стало быть и учить этот язык ни к чему. Бессмыслица. Столь же основательным является довод насчет того, что в австралийском Перте жить не стоит, поскольку там нет ни дворцов, ни аббатств, довод снобистский, алогичный и ни к какому делу не относящийся, — но ведь то же самое можно сказать и о большинстве людей, не правда ли? А Перт между тем деловито возводит собственные дворцы и аббатства.
Я человек старый, переполненный соплями, виски, медом и лимонами, однако во мне достаточно веры в настоящее и надежд на будущее, чтобы сказать: ради бога, давайте учить эсперанто и проводить конференции в Минтон-Кинсе. Теперь же прошу оставить меня, ибо я собираюсь свернуться в моей кембриджской спальне калачиком и углубиться в новое издание цицеронова «О законах». Если вас не было с нами — увы!
Трефузис о скуке
ГОЛОС: Дональд Трефузис, профессор учрежденной принцем Мирославом в Кембридже кафедры сравнительной филологии, экстраординарный член колледжа Св. Матфея, визитирующий член копенгагенского колледжа Св. Эстрогена, недавно принятый также и в «Селфриджез» [19] на должность штатного полемиста с правом проживания по месту службы, высказывается сегодня с чарующей искренностью.
19
Большой универсальный магазин на лондонской Оксфорд-стрит. — Прим. пер.
Того же в роскошной мере и вам и не без подобающего великолепия. Знаете, довольно занятно, некая легкая, но мучительная мышечная боль, похоже, решила оставить меня в покое. И теперь я могу без хлопот поднять руку над головой. Надо полагать, следующий шаг будет состоять в том, что ее приделают обратно к плечу, и тогда я снова окажусь в полном порядке, стану крепок, как… как ржавая тренога. Впрочем, жаловаться мне не на что — пока мое здоровье при мне, все остальное не имеет значения. Здоровье дороже всего на свете, не правда ли?
У нас есть несколько минут, и потому я хотел бы занять ваше время довольно бессвязным и неструктурированным высказыванием о предмете, который, уверен, мил сердцам многих из вас — лежащих сейчас в постели, едущих за покупками, сидящих на кухне, плещущихся в ванне, роющихся в садовом инвентаре, размахивающих спиннингом на речном берегу, а то и, как знать, мирно сидящих на нем с удочкой (запишите все сказанное мной на пленку, перемотайте ее и сотрите ненужные описания), — и предмет этот: скука.
Моя дорогая матушка, когда она еще пела, была очень занятой и популярной оперной звездой: роли, которые она получала в Милане, Нью-Йорке, Париже, Байройте и Лондоне в качестве ведущего тенора, почти не оставляли ей времени на возню с детьми. Помню, однажды, репетируя роль Вотана [20] для того, что впоследствии стало известным как «идиотская постановка “Валькирии” в Чалфонт-Сент-Джайлсе», она сказала мне, что скучают только скучные люди. Она всегда произносила что-нибудь в этом роде, неописуемо утомительная была женщина.
20
Партия, если кто не знает, баритональная. — Прим. пер.
Но,
21
Скука (фр.).
Что ж, давайте начнем. На меня неправдоподобную скуку нагоняет дорога. Сам я управлять автомобилем не могу, меня повсюду возит Бендиш, мой водитель, а я сижу рядом с ним, апатично вглядываясь в ландшафт, — как там выразился Морган Форстер? [22] «который воздымается и опадает, точно овсяная каша», вот как он выразился, — по коему мы тащимся в моем «Вулзли». Бездействие, пассивность, я нахожу их несносными. Я бы уж лучше Джайлза Брендета [23] на трезвую голову слушал. Думаю, это как-то связано с тем, что я ничем не управляю. В жизни пассажира приятного мало. Я становлюсь вздорным, придирчивым, развязным, угрюмым, мрачным и упрямым. Как-то раз, когда я сидел, нахохлясь, весь нашпигованный оцепенением и печалью, мне пришло в голову, что оказаться столь же бездейственным в жизни, сколь бездействен я в автомобиле, значит подобраться вплотную к аду на земле — даже не переезжая на жительство в Оксфорд. Дети легко впадают в скуку, потому что их, в широком смысле говоря, никогда не подпускают к рулю. Стать безработным, с содроганьем подумал я, это то же, что вдруг перенестись в детство. Тебя кормят, тебе дают крышу над головой, о тебе, в общем и целом, заботятся, и это, наверное, хорошо, но, боже мой, какая же это дикая, непомерная скука. Что-то вроде нескончаемой езды по кольцевой дороге. Ты кружишь по ней и кружишь, пролетая мимо огней, но ухватиться за руль и направить машину к нужному тебе месту возможности не имеешь.
22
Собственно, Эдуард Морган Форстер (1879–1970), английский романист. — Прим. пер.
23
Джайлз Брендет (р. 1948) — английский литератор, политик и так далее. В 80-е годы приобрел особую популярность как человек, произносивший речи по завершении торжественных обедов, — ему принадлежит мировой рекорд: одна из таких речей продолжалась 12,5 часа. — Прим. пер.
Впрочем, не так давно я одолел дорожную скуку, придумав презабавные игры, которые и мне доставляют занятие, и Бендиша отвлекают от неприятных попыток очередного «Форда Сьерра» запарковаться в нашей выхлопной трубе. Интересно, почему эта потребность неизменно одолевает водителей именно «Сьерры»? Быть может, угол, под которым установлен подголовник в машине этой марки, приводит к тому, что пути посылаемых в их мозг нервных сигналов перекрываются и это выливается в своего рода задержку умственного развития… ну да ладно, основная игра, за которой мы с Бендишем коротаем время, называется «Маттишел». В ней один из нас изображает Маттишела, хитроумного международного шпиона, который выдает себя за видного деятеля искусства. А другой играет роль Мелвина Брэгга и пытается, задавая вопросы, выяснить, за кого именно Маттишел себя выдает. «Маттишел, а Маттишел, — может спросить Бендиш (надо сказать, Мелвина Брэгга он изображает более чем сносно), — Маттишел, а Маттишел, как вы считаете, кто оказал наибольшее влияние на вашу творческую жизнь?». «Ну, — могу ответить я, — когда мне было двенадцать лет, меня водили в Бельгии на выставку неопластического искусства, и там я увидел работы членов группы “Стиль”, Мондриан, знаете ли, Шумахер: они меня и сформировали», «Ага, — может сказать Бендиш, догадавшись несколько раньше, чем мне хотелось бы, — так вы Майкл Джексон». Вот так мы и забавляемся, пока он не сообразит, что я — Колин Уэлланд, или Делия Смит, или уж не знаю, кто там еще. Очень занятно. И к тому же я знаю: машина скоро остановится и я снова стану хозяином моей судьбы.