Радость и страх

Кэри Джойс

Немцы для него - всего лишь особого вида конкуренты, личные враги в мире, попытавшемся разорить его, Джеймса Голлана.

68

Люди, утверждавшие впоследствии, что войну с кайзером породили фабриканты оружия вроде Голлана, конечно же, писали историю вспять, а история вспять не движется. Войну породили не фабриканты оружия, а скорее поэты; да и вообще сомнительно, чтобы войну можно было породить, равно как и погоду. В мире всегда дуют ветры противных мнений, ходят тучи воображения, наблюдается смена температур, местных и национальных; и электричество повсюду одинаково зажигает лампы и ударяет в церковные шпили. Ошибались

и те, кто, восхищаясь Голлан ом, уверял, что он - один из немногих крупных деятелей в Англии, заранее предсказавших войну.

До войны Голлан, в сущности, не был особенно крупным деятелем, а войну уже двадцать пять лет предсказывали все мыслящие люди в Европе. Чего они не предвидели, так это времени, когда она начнется, ее характера и собственного к ней отношения. Они воображали, что на их век мира в Европе хватит; война представлялась им похожей на последнюю из серьезных европейских войн, франко-прусскую, которую население воюющих стран (вне района военных действий) почувствовало лишь как бум, а затем спад в промышленности. Что же до их отношения к войне, то, если они призывали к оружию, их обвиняли в милитаризме, а если искали соглашения с Германией высокомерно одергивали.

Интуиция Голлана, очень простого человека, мало сведущего в политике, а потому неспособного взвесить второстепенные факторы, сказалась в том, что он понял: война начнется скоро и потребует механизированного транспорта. Поэтому он и основал компании "Грузовик Голлана", "Оси Голлана" и "Подшипник Голлана".

В отличие от "Моторов Хэкстро" это были поначалу небольшие компании с капиталом, добытым из сомнительных источников, под высокие проценты; но они позволили Голлану войти в контакт с знаменитой стальной фирмой "Брайтхаус", изготовлявшей броневые плиты и морские орудия, а затем в том же году стать членом ее правления.

Финансовая система, на которой держалась эта новая группа компаний Голлана, была, вероятно, весьма непрочной. Более почтенные и осторожные фирмы с самого начала смотрели на нее косо. Но Голлан еще до войны загребал большие прибыли; и самым фактом своего успеха он подрывал престиж более осторожных финансистов.

А престиж этот уже много лет как пошатнулся. Иными словами, то, что двадцать лет назад считалось осторожным, теперь выглядело косным. Новая финансовая аристократия, сменившая старую аристократию, земельную, вовсе не отличалась осторожностью. Она ничего не охраняла. Не имела собственных социальных теорий и критериев. Она знала одно - конкуренцию, без которой и не могла бы существовать.

Прибыли Голлана всегда были непонятны, но он находил средства для очень крупных затрат. В Хэкстро теперь не переводились гости, это было время прославленных приемов в саду, на которые сотни людей съезжались специальными поездами, на которых встречались, с видами на взаимную выгоду, герцогини и министры, акционеры компаний Голлана, финансисты всех рангов от мелкого банкира до основателя дутых, акционерных обществ, чудом избежавшего тюрьмы. Приемов, на которых, по общему мнению, публика собиралась скучная, вульгарная, разношерстная, но на которые все ездили ради угощения и цветников, чтобы посмотреть на знаменитостей, разнюхать, как лучше поместить капитал, и потом полгода обо всем этом судачить.

А Голлан, приказав Табите изыскать какую-нибудь новую приманку оркестр, специально выписанный из Венгрии, прыжки в воду на приз, появлялся

среди гостей очень поздно, в твидовом пиджаке и, небрежно, сердито пожимая первые попавшиеся руки, произносил: "Вам нравится? Это все моя жена затевает. Вам тоже по вкусу? У меня на такие вещи нет времени слишком занят".

Про Табиту, от которой эти приемы требуют бесконечных трудов и треволнений, он говорит: "Она-то в своей стихии. Да что там, все вы, дамы, обожаете веселые сборища".

Джона представляет так: "Сын моей жены. Любит веселое общество. Он в Оксфорде напропалую развлекается - покер, баккара и все такое прочее. Где еще столько денег истратишь".

И трудно сказать, что означает этот твидовый пиджак, этот отрывистый тон, даже усилившаяся за последний год грубость речи - то ли это самодовольство человека действительно вульгарного, действительно игнорирующего чужое мнение, то ли нарочитая поза старика, которому смертельно надоели все на свете, кроме считанных близких людей, и все на свете, кроме его секретных махинаций и честолюбивых замыслов.

69

Гости, люди новые, в большинстве не знакомые ни с Табитой, ни с ее соседями, глазеют на нее, как на манекен в витрине. Они видят, что туалеты ее, пожалуй, слишком нарядны, а главное, слишком узки даже по тогдашней моде, так что ее крепкая фигурка словно закована в шелковый футляр; отмечают ее напряженную манеру держаться - неспокойную и озабоченную; и, поскольку их собственное положение в обществе еще не прочно и они стремятся доказать, что не дадут обмануть себя великосветскими потугами хозяев Хэкстро, говорят друг другу: "Еще одна выскочка, тоже задумала пролезть в высшее общество. И зачем им это нужно? Из сил выбиваются, а над ними только смеются".

И, разглядывая ее без жалости и без благодарности, соглашаются в том, что она - вульгарная дура. Эти туалеты, эти брильянты сразу выдают ее скудоумие.

– И к тому же прожженная, - замечает кто-нибудь.

– О, она на этом собаку съела. Голлан для того и женился на ней, этих профессиональных "хозяек дома" ничем не прошибешь. А все-таки из королевской семьи никого не удалось залучить. Там понимают, что всякой терпимости есть предел.

Табита отлично видит презрение, изливающееся на нее из глаз всех этих женщин, которые, пожимая ей руку, не устают восторгаться погодой, ее дивными цветниками, ее восхитительными приемами. И отвечает им тем полным равнодушием, благодаря которому она в сорок лет кажется удачливой авантюристкой, словно говорящей: "Думайте обо мне что хотите, мне все одно", - тем равнодушием, что отпугивает, как кинжал в ножнах. Люди снисходят до Табиты, но побаиваются ее. Она как металл, который можно закалить лишь тысячами легких ударов, который, не будучи закален, легко бы ломался, а закаляясь до полной гладкости и непроницаемости, одновременно разогревается.

Самой же Табите на ее грандиозных приемах кажется, что чувства ее скованы так же, как и тело в этих до неприличия узких футлярах из жесткого шелка, охватывающих бедра и ноги ниже колен, так что в них даже ходить трудно. Ее переполняет нетерпение, мучительная скука, которая, не находя выхода, кипит в ней, как кислота в хрупкой реторте. Неустанно, даже в такие минуты, когда нужно быстро принимать какие-то практические решения, ее преследует ощущение никчемности. "Что я делаю? К чему это все? Мне уже сорок лет. Скоро буду старухой".