Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Каллаган Морли

— Порядок! Лезьте! — крикнул Хорлер.

Щуплый бородач не кинулся к трапу, а, не выпуская линя, кивнул женщине, и она сказала что-то рыжему детине, который все еще держал ее, словно окаменев в попытке не дать холоду добраться до нее. Она отчаянно замотала головой, но его окостенелые руки не разомкнулись. Чернобородый, ухватив рыжего за плечо, оторвал его от девушки и попытался сунуть линь ему в руку. Ничего не получилось. Его пальцы не сжимались. Перекатившись на колени, он начал сгибать и разгибать руки, чтобы они хоть немного отошли, а потом ухватился за линь, почти повис на нем и медленно встал на ноги.

— Влезть сможете? — крикнул Хорлер.

— Сможет! — крикнул бородач.

Они с девушкой медленно подтолкнули рыжего

к трапу, подсадили его, и он начал медленно карабкаться по трапу, очень медленно, хотя ему помогала бортовая качка, и тут они увидели, что лицо у него совсем синее. Синее лицо, заросшее огненно-рыжей щетиной! На каждой перекладине он отдыхал, закрывая глаза. Вдруг он зашатался и сорвался бы, если бы кто-то из матросов, перегнувшись, не успел его схватить. Другие руки вцепились ему в плечи, и он перевалился через поручень. Глаза у него были отчаянные, горящие, синие, и, рухнув на палубу, точно тяжелый мокрый куль, он водил ими по сторонам, стараясь осознать, где он. Упав, он все-таки сумел повернуться так, чтобы видеть борт. Эти дикие выпученные глаза словно втаскивали девушку по трапу, втаскивали до тех пор, пока ее мокрые, спутанные белокурые волосы не возникли над поручнем и матросы не подняли ее на борт. А когда она встала на палубу, дрожащий, обессилевший рыжий детина слабо пошевелил рукой, откинулся и закрыл глаза. Она пошатнулась и, судорожно открыв рот, упала без сознания рядом с ним. Чернобородый взобрался по трапу и стоял, ухмыляясь, пока боцман закутывал девушку в одеяло. Рыжий, дрожа в своем нелепо тоненьком пуловере, пытался что-то сказать девушке. Губы его не слушались. Из горла вырвался хриплый звук. Потом шепот. И только услышав, как они говорят, что оставить шлюпку плавать нельзя — какой-нибудь другой корабль может из-за нее свернуть с курса, — он поднял голову. А когда по шлюпке было сделано несколько выстрелов, он отвел глаза от девушки, попытался встать, чтобы в последний раз взглянуть на шлюпку, и не смог.

Капитан крикнул с мостика:

— Номер первый, отправьте женщину в лазарет. И позаботьтесь о ней. Мужчин отошлите вниз.

И он спросил:

— Где санитар?

Но Мейсон, санитар, уже подошел к ним. Он спал на своей подвесной койке справа от каюты службы связи, там, где помещались коки и стюарды. Мейсон был в синей форменной рубахе, поверх которой натянул старый оранжевый пуловер. На гражданке он был санитаром при машине «скорой помощи» и от врачей, возившихся с умирающими и получившими травмы, набрался разных медицинских сведений. Этот мальчик держался с большим достоинством, и никто не мог понять, как это у него получается, потому что он был просто щенок, наивный голубоглазый щенок, хотя и со странностями: один матрос как-то застал его на жилой палубе, когда он стоял на коленях и молился, а он просто встал и улыбнулся. Во время учений в Пикту, когда капитан отдал команду покинуть корабль, все прыгнули за борт — все, кроме Мейсона. Капитан рявкнул на него: «Покинуть корабль, вы что, не слышите?» Мейсон вытянулся по стойке смирно, прыгнул за борт и начал тонуть. Его вытащили. Оказалось, что он не умеет плавать. Капитан спросил: «Почему вы не сказали, что не умеете плавать, когда я на вас крикнул?» А Мейсон ответил просто: «Вы меня об этом не спросили, сэр».

Двое матросов, Боузли и Джейкс, подняли девушку и понесли ее в лазарет, а Гроум шел сзади с Мейсоном. Лазарет помещался в маленькой светлой каюте, где вся обстановка исчерпывалась койкой, стулом, рундуком и тазиком. На рундуке лежали старые журналы.

— Не кладите ее на койку, пока не снимете с нее мокрую одежду, — сказал он.

— Так куда же ее класть, сэр?

— Ну, на пол, — сказал он.

Они положили ее на бок, но, когда Боузли начал стягивать с нее пальто, она перекатилась на живот, а потом на спину. Лицо у нее было пепельно-серое, рот открыт. Ему не понравилось любопытство на лице Боузли.

— Можете идти, — сказал он. — Остальным

займется Мейсон. — Боузли и Джейкс ушли, а он сказал: — Надо ее раздеть, Мейсон.

Мейсон все время держал у ее носа пузырек с нашатырным спиртом, но она не очнулась. Теперь Мейсон снял с нее платье. Он взял платье у Мейсона, осмотрел его и бросил на пол.

— Нет, вы только поглядите! — сказал Мейсон. — Шерстяные кальсоны. Размеров на десять больше, чем следовало бы. Откуда они у нее, сэр?

И он опустился на колени, помогая Мейсону стащить с ее талии и ног тяжелую мокрую ткань.

Она поперхнулась, кашлянула. Ее рот закрылся, и он вздрогнул от неожиданности. Мейсон взял полотенце и начал быстро вытирать ее нагое тело, а рядом на полу кучкой лежала ее мокрая одежда, кучка — и вокруг расползающееся пятно сырости. Тут он увидел, что волосы на лобке у нее черные, а не светлые. Это неожиданно растрогало его, словно придав ей какую-то собственную жизнь, и он сказал Мейсону:

— Дайте мне полотенце.

Потому что Мейсон не притронулся к ее спутанным мокрым белокурым волосам. Он начал осторожно сушить эти волосы: дал воде впитаться в полотенце, а затем принялся тереть кожу под ними и заметил, что у корней они черные. Он тер и надеялся, что ее глаза откроются. Ее щеки чуть-чуть порозовели. У нее были длинные ноги, хрупкое худощавое тело и маленькие крепкие груди, которые он заметил теперь, когда она уже больше не была мокрой и холодной. Они завернули ее в одеяло и уложили на койку. Мейсон подтыкал одеяло, а он растирал ее кисти, и ему казалось, что она в сознании. Когда он откинул волосы с ее лба, она ухватилась за его руку. Глаза у нее, насколько ему было видно, не открылись, а пока он глядел на ее длинные сильные пальцы, по ее телу пробежала дрожь. Не высвобождая руки, он нагнулся к ней, чтобы разобрать бессвязные слова.

— Значит, они не смогли до нас добраться, а? Ты с ума сошел. Значит, они до нас не доберутся, а? — Шепотные слова сыпались слишком быстро. Губы ее продолжали двигаться, словно произнося слова, но не произносили их. Потом ему показалось, что он расслышал шепот: «Какое дерьмо!» Теперь она дышала более ровно. Она затихла, и они решили, что она спит, — возможно, она и спала, но ее пальцы крепче сжали его руку, один глаз открылся, и, еще не очнувшись, она тревожно прошептала:

— …не должен улизнуть… не дайте ему…

— Мисс… — начал он. — Мисс.

Но она как будто действительно спала, а потому он посмотрел на ее лицо, на высокие скулы, — на его изящную костную структуру.

— По-моему, она спит, — сказал он.

— А что все это значит, помер первый? — спросил Мейсон.

— Странновато, а?

— Ну, просто бредит во сне, — сказал Мейсон. — Я сотни раз такое слышал. И даже внимания не обращаю. А так у нее все в порядке.

— Значит, мы можем идти, а она пусть полежит.

— Но если койка понадобится?

— Тогда она ее освободит.

Он поглядел на нее и увидел, что она повернула голову набок. Наверное, она слышала их слова. Ее веки дрогнули, но не открылись. Она потянулась к надежной опоре его руки. Несколько секунд стояла тишина.

— Спасибо, — сказала она сонно. — Так замечательно… снова согреться.

— Мы принесем вам горячего супа.

— Спасибо.

— Мисс…

— А?

— Что произошло?

— Взрыв, — прошептала она, и ее губы задрожали. — Спустили шлюпку, она перевернулась, и остались только маленький матрос и Джетро.

— Кто вы? Как вас зовут, мисс?

— Джина Биксби. Мы едем к моему отцу в Лондон.

— Что он делает в Лондоне?

— Он банкир… Он и мистер Чоун… — Она сонно отвернулась, готовая уснуть по-настоящему.

— Достаньте ей какую-нибудь одежду. И резиновые сапоги, — сказал он Мейсону, который подбирал с пола мокрое платье. — Дайте ей спасательный жилет, скажите, чтобы она его не снимала, и объясните, где она должна находиться во время боевой тревоги. Но сначала пойдем посмотрим этого рыжего.