Радуга (Мой далекий берег)

Ракитина Ника Дмитриевна

— Бирн.

— Да, правильно. Вы здесь выжили, ничего не забыли, не сошли с ума. И лучшее решение придумать было невозможно.

— Тогда нам просто повезло. А теперь даже Савва ничего не помнит, — рука Лэти больно стиснулась у Ястреба на запястье.

— Погоди. Мы подумаем вместе, что делать. Сколько наших на Берегу?

— Немного. Почти все здесь.

Под кожей Ястреба заиграли желваки:

— Не может быть, чтоб совсем обеспамятели. Придумаем что-либо.

Лэти повозился, то ли подставляя солнцу лицо, то ли сглатывая слезы — мужчины не плачут.

— Они… все… вписались в эту жизнь. Судьба —

не на полторы недели, с рождения. Профессия, семьи. Документы.

— "Плоть от плоти, кровь от крови"… — пробормотал Ястреб. — У меня тоже документы есть. Рагозин Сергей Владимирович, тысяча девятьсот какого-то года рождения. «Жигули» столкнулись с бензовозом, водитель погиб, а на мне ни царапинки. Выбросило на обочину, где и подобрали. Только вот глаза не видят. И прошлое свое здешнее я забыл. Вчистую. Диагноз: "ретроспективная амнезия", или как-то так, — он облизнул кровь с прокушенной губы. — Ну, ушли бы мы в Крому тогда, и что? Даже под заклятой мельницей, когда на нас шли в топоры, я помнил. Нельзя было против своего народа драться.

Пальцы Лэти сжались сильнее: точно он боялся, что Ястреб вот-вот исчезнет, растворится в прозрачном сентябрьском воздухе.

— Они тогда уже не люди были.

Ястреб дернулся. Глубоко задышал.

— С нами дрались уже не люди, — повторил Лэти беспощадно. — Если бы мы знали… Мы подняли бы Крому, и Шужем, и Брагову. Собрали ведьм. Мы что-нибудь сделали бы, если бы понимали. Говорят, это болезнь государыни заставила их проснуться, выйти из укрытия, где они сидели, — пограничник, вздрогнув, передернулся. На солнце набежала туча, зашуршал сухими стеблями ветерок. Пахнуло увяданием.

— О чем ты?

— О Пыльных стражах. И мы с тобой, и Соланж, и бургомистр Хаген считали затеявших войну жертвами злого ведовства, так?

Ястреб подставил солнцу незрячие глаза.

— Объясни. Расскажи все, чего я не знаю.

— Все просто, — Лэти пожал плечами, — если серая тоска, неуверенность в себе, безнадежность могли выйти из нас и сделаться одушевленными — как раз получились бы Пыльные Стражи. А потом они возвращаются, и постепенно выедают изнутри того, в ком чуют слабину. Их не видно за лицами обыкновенных людей — узнаешь только по просыпанной пыли. И… это как пелена перед глазами, которая делается все прочнее. Копоть… и если бы только на глазах…

— Мой сын… Ветер, — Ястреб облизал губы, — жаловался, что в доме все время ложится пыль. Они? Юрка?

— Слышал, живы, — поспешил сказать Лэти. Набросил свою куртку на плечи вздрогнувшего Ястреба. — Я-то сам в Кроме появляться не рискую. Вот Ивку объявили национальной героиней. Вроде за то, что спасла столицу от самозваной государыни.

— Тварь…

Какое-то время они молчали, слушая, как ветер шуршит увядающей листвой. Вернулся кот, доверчиво забрался к Ястребу на колени.

— Сам где теперь?

— У Бокрина.

— Подросла найдена синеглазая? — улыбнулся Ястреб, вспоминая чернокосую девочку, пугливую и глазастую, как совушка. Поскреб костяшками пальцев щеки. Лэти снова взял его за руку: словно боялся потеряться.

— Подросла.

— Рассказывай.

— Черта движется. Земли до Ишкольда заглотала и остановилась, было, потом опять пошла. Но медленно. И «приходы» из-за нее как будто прекратились. У нас теперь

и своей нечисти хватает: паутинники, пыльные ведьмы, оборотни… Я бы раньше здесь появился: да не всегда дорога выводит. И отчего так, не узнать. Своего опыта нет. Беспамятных уже не спросишь. Ведьмы из великих ковенов — или прячутся, или убиты. И в коллегиумах все, что о Черте важного в свое время записали, сожжено. То ли по особому приказу, то ли сами расторопными оказались. Тьфу.

Ястреб потянулся, закинув руки за голову, чувствуя, как кот, чтобы не упасть с колен, впивается когтями в кожу через пижамные штаны.

— Вот ты помнишь. И я помню, — он почесал висок. — По-моему, это оттого, что я до сих пор не видел мира за Чертой. Для меня реальнее Берег. Мне сны снятся. Стрекоза над Закромным прудом дрожит, тиной пахнет. И белье свежестиранное по кустам ракиты развешано. А почему ты не забыл…

Лэти легко вздохнул:

— Дар у меня от Берегини такой: в огне не гореть, в Черте не теряться. Как у кота вот этого — на лапы падать. А у Бокрина — раны лечить, точно он ведьма.

— Много таких у Черты родилось, дети пограничников. Ивка, вон, хотела нам жениться запретить из-за этого. Да не по ее рассудили. Говори, — он стиснул куртку на груди. — Все мне говори. Не жалей.

Лэти наконец выпустил руки Ястреба, поерзал на бревне, словно собираясь с духом:

— Убили Ветра. В Шужеме. В Ночь Разбитой луны. Девочку, невесту Юрия, ведьмой сочли. Он оборонять кинулся…

— Купавка ее звали.

Слепой пограничник закинул голову. Словно вглядывался в бездонное синее небо над больничным двором.

— Юрий в Крому вернулся. Его трогать не смеют, из-за матери.

— Ладно.

Ястреб сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Почему-то вспомнилось, как стояло над пустошью, над озаренным багряным закатом сосновым бором колокольное ожидание. Костры солнцестояния — и ни смеха, ни песен. Не плодородие земли воскресить — заглянуть за завесу было целью. А оттуда пришло неживое, на нежный, беззащитный, в общем-то, мир. Ведьм ковена отрубило сразу, кто разума лишился, кто жизни. Ястреба краем задело — словно крапивой, только больнее. (После выливал это в картину: подарок внуку Юрке. Ключ ведовских дорог, многим открытый, да никому не служивший.) А она, Берегиня, сумела оборвать обряд — чтобы то, что сгубило ведьм, не прошло — сквозь них — в мир. Оборвала, теряя часть себя — Темную Луну, Изменяющую Дороги. Оттого и больное сердце, и колдовской сон под ведовскими травами… Ястреб не был ведьмаком, даже оборотнем-птицей — хотя, должно быть, мог. Но выучка у Старой Луны дала свое. Не лишился чувств, выпрыгнул из кустов, где таился, нес на руках, прижимая к груди — единственную свою любовь. Ольга, жена-покойница, прости… И Ветер тоже. Доброй тебе дороги.

— Я найду ее, — сказал сам себе. — Даже слепой — найду.

Лэти обнял друга, привлек к себе:

— Не спеши. Лечись. Я у Саввы живу, рядом, без тебя не уйду. И не забуду. Бирн, беловолосая ведьма, да, они ж поженились! Так вот, сдается мне, она тоже помнит — только молчит.

— Эй! Серега! — оборвал разговор оглушительный вопль дяди Сени. — Ируська в двери рвется! Давай сигай! Не все ж кричать, что замок заклинило. Она уже за слесарем пошла.

Лэти сжал руки Ястреба, коротко обнял: