Радуга Над Теокалли
Шрифт:
Рядом с маленькой дверцей в длинной белой стене сидел тлатлакотин — раб, присматривающий за зверинцем тлатоани. Это был, очевидно, молодой ещё мужчина, судя по его крепкому телу и совершенно не дряблой коже, но с совершенно седыми волосами. Он почтительно распахнул дверцу перед высокопоставленными пилли и пошел первым по длинному коридору.
Тлакаелель и Амантлан переглянулись, набрали полную грудь свежего воздуха и направились за ним. Они знали, что ожидало их в этом здании, и были внутренне готовы, к тому, что увидели. Для Иш-Чель же начался настоящий кошмар наяву.
За крепкими решетками находился человеческий зверинец тлатоани Ицкоатля, большого любителя собирать по всей стране редких животных, растения и, разумеется,
Стоило безобразному монстру издать вопль, как тут же толпа подхватывала его и, гулко отдаваясь под потолком, этот крик будоражил животных, находившихся в соседнем помещении. Как только потерявший разум уродец начинал хохотать, тут же в диком и идиотском смехе раскрывались обезображенные беззубые рты других, а скалящиеся морды этих уже нелюдей вызывали чисто физическое отвращение.
Иш-Чель испуганно плелась позади мужчин, которые посещали это место, когда тлатоани решался навестить своих питомцев, но для неё это был ужас, неприкрытый, омерзительный и настолько близкий, что она ощущала его дыхание. Это было дыхание смерти, долгой, жуткой, когда тело ощущает всю боль, а мозг уже отсутствует и никакие страдания его не способны встряхнуть и пробудить, когда забвение и отсутствие лучше той действительности, в которой находится бренное тело…
Перед ней настал момент истины, когда она увидела свое будущее в этом скопище копошащихся, отвратительно пахнущих, грызущихся между собой, уродливых созданий, которые от рождения были людьми, но боги распорядились иначе… Неужели ей, по доброй воле, нужно войти сюда в здравом рассудке, беременной, и жить среди опутывающих ежесекундно её молодое и сильное тело обрубков, которые лишь отдаленно напоминают человеческие конечности?! Видеть это убожество, способное вызвать только омерзение?! Вырывать для себя и ребенка кусок пищи, брошенный безжалостной рукой поседевшего раба, для которого этот ежедневный ужас стал какой-то гранью между жизнью в сознании и смертью в забвении!..
Сколько же сможет продержаться ее разум, что бы сохранить ясный рассудок, да и для чего его сохранять? Для того чтобы не катиться в толпе за любым посетителем в ожидании мизерной подачки, которую кидает не сам посетитель, боясь испачкать пальцы, а несчастный раб, оставивший свою молодость в этих ужасающих своей обнаженной правдивостью стенах. Ей стало ясно, откуда у смотрителя, при его молодости, седые волосы. Она уже не знала, что же страшнее: смерть при жертвоприношении, которое отвергала ее душа, невзирая на веру, или же эта жизнь среди мертвых живых.
Глядя на эти протянутые, исковерканные и изломанные руки, которые тянулись к ней в ожидании хоть какой-нибудь подачки; встречаясь с бессмысленным взглядом горящих, порой таких проникновенных и осмысленных глаз, она представляла себя среди них, своего маленького и беззащитного ребенка, который никогда не услышит пения птиц, не почувствует дуновения свежего ветерка, не познает красоты цветов, растущих совсем рядом в каких-то пятидесяти шагах. Что по сравнению с этим её рабство, ее неволя, когда вот оно горе человеческое, обнаженное, кричащее, молящее о снисхождении и милосердии! Кто из этих несчастных смог хоть на миг ощутить тепло жалеющей и понимающей руки? Получил ли хотя бы один из них от управляющих миром, довольных собой, ту ничтожную мизерную жалость?
Нет, все приходящие сюда, осознавали свое физическое и моральное превосходство, довольствовались своим призрачным совершенством, своей непревзойденностью… Животные, живущие рядом, бок о бок делящие воздух и пищу, даже они были в лучшем положении, чем эти несчастные… Ведь даже пожалеть, поплакать
Уродцы, ноющие и воющие, протягивающие к ней свои искореженные, изломанные пальцы, преследовали ее в ожидании пищи, а раб — тлатлакотин палкой отгонял их, задерживая их смешенную толпу, мирно, как заведенную, кативщуюся за ней. Она понимала, что все они хотят осознаваемой только интуитивно, на уровне животного инстинкта, ласки или внимания, как любое живое существо. Но весь их вид, запах гниющих тел, жалость от безысходности, ужас от одного их присутствия, отталкивали и гнали ее вперед! Иш-Чель не знала, не могла точно сказать себе, что же это было: инстинкт самосохранения или жажда освободиться от того гнетущего состояния, которое навевал зверинец.
Амантлан и Тлакаелель с безучастными лицами смотрели на этот человеческий зверинец тлатоани, в очередной раз, поражаясь, что находил в посещении его правитель страны Анауак, какие замыслы он черпал, какие идеи. Только то, что они неоднократно посещали это заведение, помогло им спокойно и уверенно пройти до конца весь воющий и копошащийся муравейник человеческих тел. Каждый из них стремился не измениться в лице и потому, когда раздался звук падающего тела, они словно ожили и стали нормальными людьми.
Психика Иш-Чель не выдержала того напряжения, которое ей приготовили сопровождавшие мужчины из лучших побуждений. Она просто в один момент почувствовала, как темнеет в глазах. Именно темнота убрала увеличивающуюся кривляющуюся физиономию с тремя головами и ртом, в котором торчало только два гнилых зуба. Темнота дала ей удивительный мирный покой, когда тело невесомо и тебе необыкновенно хорошо. Пустота и темнота, что может быть успокоительнее?.. Зачем этот шум?.. Запах резкий и будоражащий? 3ачем этот яркий свет, громкие голоса, зачем эта боль, пронизывающая оживаемое тело? Зачем эта жизнь, когда забвение лучше и приятнее? 3ачем о чем-то думать, решать какие-то проблемы?.. Зачем это все?.. Уж лучше раствориться в ласковой темноте, её тягучем забвении…
— Очнись! — требовательный и испуганный голос Амантлана доносился как издалека, он с трудом проникал в ее спящее сознание, но оно не хотело покидать неземной покой.
Прозрачные веки затрепетали, бросая тень на четко обозначившиеся темные круги под глазами. Взгляд мутный и встревоженный уже готов был погаснуть от яркого света, который ударил в глаза, так как её вынесли на воздух, на свет, подальше от животного кошмара. Но теплые заботливые руки и встревоженный голос не давал уйти опять в забвение, он требовал вернуться, он приказывал ей прийти в себя и дрожал от жалости, от беспокойства за нее, за её рассудок. Она вздохнула, приходя в себя, но ясный день не обрадовал её при пробуждении. Взгляд оставался отсутствующим, направленным в глубину своего сознания, хотя она узнала тех, с кем разговаривала. Но ей сейчас были не нужны люди, не нужна жалость, ведь она была, как все, ну чуть-чуть не такой. И вновь эта маленькая разница словно захлестнула её сознание, как осознание той зыбкой границы, которая пролегла между ней и всеми людьми. Иш-Чель вновь потеряла сознание, она не слышала голос Амантлана, приказывающий прислать носилки для госпожи, она не слышала, как Тлакаелель, задумчиво глядя на обострившиеся черты тонкого профиля Иш-Чель, сказал: