Радуйся!

Бушковский Александр Сергеевич

…В августе Ерема собрал тухлой рыбы в мешок и подвесил его на ветке сосны с края поля. Сам три дня не курил, не ел мяса, только чай пил с хлебом. Месяц вина не нюхал. Сел на лабаз. Лабаз был сколочен еще в прошлом году из сосенок в руку толщиной…

Ерема сидел в нем тихо, не шевелясь, целый день. У него была двустволка с двумя пулями и еще три патрона в кармане фуфайки. Ружье стояло между ног, а он смотрел сквозь пропиленный в стене квадратик на мешок с тухлятиной. Солнце садилось сзади, над полем, и мешок был виден хорошо.

Почти стемнело. Ерема знал, что он большой, этот медведь, но заробел, когда

увидел, какой. Зверь, как лесной человек, из-за дерева вышел неслышно, уже на задних лапах, и достал мешок. А ведь Ерема, когда вешал, с земли достать не мог. Но думать было некогда, Ерема прицелился и выстрелил. Медведь даже не дернулся, хотя Ерема попал. Он застыл, повернул голову на гром и прыгнул в лес на четыре лапы. Ерема не шевелился и слушал. Ничего… Тишина… Потом совсем рядом услышал вздох старика, слабый кашель. Больно ему, подумал Ерема мучительно. Снова тишина, и еще один выдох. С хрипом, с тоской. Ерема подождал, сколько мог, и заговорил, чтоб медведю было слышно:

— Не-е, я не пойду вниз, не жди. Засыпай, дружище. Прости меня.

Медведь не ответил. Папирос не было. Пришлось ждать до утра. Хорошо, есть привычка сидеть. Ерема думал о том, есть ли у медведя семья, жалко ли ему оставлять ее, покидать лес, свой дом, страшно ли света больше не увидеть? Потом отогнал эти мысли, стал оселком тихо править нож. Когда совсем рассвело, Ерема слез с лабаза и осторожно шагнул на хвою. Лес рядом был редкий, медведь лежал на боку недалеко, вытянув шею, и с него взлетел ворон. Все равно, мерзко умирать…

— Зато мясо, всю зиму будем есть, — сказал Ерема в спину Фоме. — Да, Маруся?

— А то, — ответил Фома.

— Ты чё, Маруся, что ли? А голову его я, и правда, еле донес в мешке до дому. Давай покурим. Ветер сильный, ждать надо.

— Кури, я потерплю пока.

Остановились. Ерема закурил. До лодки оставалось совсем немного. Над лесом показался край солнца. Фома поправил на голове кепку.

— Алла-а-у акбар! — пропел он и усмехнулся. — Я с одним киргизом скорешился, пока лежал в госпитале, Мелис его звали. Отчаянный парень был.

— Был?

— Так двадцать лет прошло. Может, и сейчас живет в своей Киргизии. Один пятерым узбекам не сдавался. Хотели его сломать, а он им: «Я, — говорит, — батыр и сын батыра, а вы — шакалы, если стаей нападаете». Пришлось нам с Андрюхой батыра выручать, иначе стыдно было бы. До ножичков дело дошло, только тогда и отстали. Но киргиз этот бесстрашный был и сильно в Аллаха своего верил. Солнце, говорил мне, это глаз Аллаха, и Он не должен видеть наши головы без шапок. Никогда тюбетейку днем не снимал. Потом мне ее подарил. Пять раз в день молился, по-настоящему. Не пил, не курил, на медсестер не смотрел… Работал, как все… Воевал… Меня в гости звал, на Иссык-Куль.

— Ездил?

— Не. Мне и тут дел хватает… Говорил, если хорошо попросить, Аллах поможет. Мне ведь помог от узбеков отбиться, вас на помощь послал. И вам поможет. Буду, говорил, молиться, чтоб меня послал вам на помощь.

— Послал?

— Пока нет.

— Пусть бы лучше Аллах ветра поубавил.

— Вот и я о том же.

Ерема докурил и пошли дальше. Марта снова семенила впереди, пропадая за кустами и в сухой траве.

— Есть собаки умнее людей, — в такт шагам заговорил Ерема. Внутри у обоих тепло шевелился самогон…

— О, ветер меняется, чуешь? От берега поворачивает. — Фома приостановился и послушал верхушки деревьев.

— Ага.… Вот была у меня на поселке Маня. Сучка такая,

маленькая, похожа на спаниельку. Не чистокровная, конечно, ее мамка к нам в поселок попала уже пузатая, вольные откуда-то привезли. Я тогда на поселке фермой командовал, почти весь предпоследний срок. Она там у меня прижилась, с братом своим, Злодеем. Злодей ее родной брат был, а совсем не похож. Злой, в руки не давался, и жадный. Худой, мосластый и глупый какой-то. Зэки его приманили, поймали и съели. Я потом нашел этого Гену — подельник его сдал, татарин, — и так избил, что даже пожалел. Но всему поселку объявил, кто Маню съест — убью. Ну ладно, не об этом. Маня была умная, всегда чистая.

— Причем тут?.. — спросил для разговора Фома и полез в карман за папиросами.

— Сам знаешь. Грязной брезгуешь, а чистую гладишь. — Ерема протянул ему два пальца ножницами, и Фома вставил между ними папиросу. Чиркнули спичку.

— Вот сидит она у меня на руках в кондейке, молча, и вдруг начинает рычать. Мент еще за двести метров, идет проверять на мягких лапах, а она тихо так, не лает, а из живота гудит, напрягается, и глаза злые. Всё, мы с пацанами сворачиваемся. Мент заходит, а у нас все тики-так. Чай пьем, а она на него гавкает… Телят мне пасла. Если какой по молодости начинал тупить, она его за ноги покусывала — и обратно в стадо… Эх, телятушки! Мне за одну зиму пятьдесят три штуки пришлось зарезать. Перестройка была какая-то у ментов. Один молодой помначкара[1] все хотел меня поймать на воровстве или другом каком нарушении, появлялся из-за угла, вынюхивал, проверял. Раз пришел на ферму, а я в телятнике, кормлю их. Он подходит со спины и говорит тихо: «Завтра нужна будет телятинка». Я устал уже от него, психанул, говорю: «Зачем же завтра ждать? Можете сейчас забрать, гражданин начальник!» Беру ближайшего телка, из сапога нож достаю, чик его по яремной вене, и менту к ногам швыряю. Аж сапоги кровью забрызгал. Тот весь побелел с непривычки, ушел на макаронинах своих. Мне назавтра пятнадцать суток изолятора объявили.

— Еще бы…

— Так Маня вырыла подкоп под забором, к моему окну в изоляторе пришла и сидит. Ждет. Я зекам стук-стук, мол, заберите собаку, пока менты ее не забрали. Весь поселок к забору собрался, кричат: «Маня! Маня!» Она ноль эмоций. Вышли караульные ее отогнать, она от них удрала и опять под окном сидит. Что делать, надо как-то мне ее кормить. У меня в камере стекло за решеткой треснуто, я его потихоньку разобрал, руку просунул, а она передними лапами на стенку встала, тянется и руку мне лижет…

Ерема усмехнулся:

— Пришлось галерным мне двойную пайку носить. Я полбуханки брал, мякиш вынимал, делал плошку и баланду туда наливал. В окно высовывал и Мане давал. Она на задние лапы, и аккуратненько зубами брала, не разливала. Так и сидели пятнадцать суток.

— А сам-то что ел?

— Да то же самое.

— Интересно, за что это тебе двойную пайку носили?

— А мне приходилось загодя разные вопросы решать. Галерные тоже люди, свежего мяса хотят. Молока. Творогу. Это ерунда, ко мне раз бабка одна из деревни пришла и говорит: «Выручай, Еремеюшка, беда! Корова не отелилась, молока нет. Как зиму зимовать будем с внуками, не знаю! Горе». Что делать, жалко бабку. Я думал-думал и взял ее корову, а ей свою дал, с фермы, похожую. Менты потом удивлялись, чего, говорят, Еремей, все твои коровы с пастбища домой идут, а одна в деревню норовит. Я им говорю, хрен ее знает, что у коровы в голове. Но переучил ее быстро…