Рахманинов
Шрифт:
На святках у Сатиных получилось письмо с английской маркой, надписанное рукой Зилоти, которое Леля Крейцер, ученица Рахманинова, немедленно перевела. В нем Лондонское филармоническое общество приглашало пианиста и дирижера С. В, Рахманинова к участию в концерте в «Зале королевы» 19 апреля н. ст. 1899 года.
Александр Ильич в письме сообщал, что Прелюдия до-диез минор в его, Зилоти, концертах в городах Европы имела ошеломляющий успех. Советовал, кроме Прелюдии, готовить также концерт и фантазию
Не дождавшись конца святочных «каникул», Сергей Васильевич внезапно вернулся в Путятино.
На дворе стоял трескучий мороз. Березы и ели в серебре.
На стеклах радугой переливалась ледяная парча. В трубах, стреляя угольками, трещали поленья.
С утра до ночи в жарко натопленных комнатах звучал рояль. Сергей только играл, играл. Попытки разбудить умолкнувшую внутреннюю музыку по- прежнему были безуспешны.
Теперь письма подолгу лежали без ответа. Днем он носил их в карманах, а на сон грядущий, ради угрызений совести, выкладывал на ночной столик.
Однажды что-то разбудило его перед рассветом. Привстав на локте, он стал слушать. Померещилось?.. Нет, его три товарища тоже подняли головы и глядят в неплотно прикрытую ставнем морозную ночь. Вот снова… Совсем близко, может быть на краю сада, низкий тоскующий вой.
Насторожив уши, Цезарь тихонько зарычал. Но, встретясь в полутьме глазами с Сергеем, постучал по ковру тяжелым хвостом.
«Не тревожься! — сказали его умные, с опущенными уголками глаза. — Мы с тобой».
Весь январь и февраль Рахманинов не покладая рук трудился, готовясь к первому заграничному концерту.
В марте с грустью покинул Путятино и вернулся в Москву, а в апреле выехал в Лондон.
Он опомнился от трудов и забот только тогда, когда после двухдневной тряски в вагоне увидел себя в Кале, выброшенным на узенький, огражденный перилами мостик. Под сваями крутилась холодная серая вода. Ветер рвал, расстилая по волнам клочья бурого пароходного дыма. Отчаянно, как перед бедой, кричали чайки.
Филармонический оркестр в Лондоне оказался превосходным. О таком у себя дома Рахманинов в те годы не мог и мечтать. Пятитысячная толпа, заполнившая «Зал королевы», тоже немало озадачила московского музыканта. Самый шумный успех, как и следовало ожидать, выпал на долю Прелюдии. Сергей никогда не думал, что англичане способны так кричать.
На другой день приставленный к Рахманинову гид-импрессарио повел его в роскошный нотный магазин и показал на витрине его Прелюдию, изданную тремя крупнейшими издательствами.
Не веря глазам своим, он читал надписи на цветных обложках. На одной было начертано: «День гнева», на второй — «Пожар московский», а на третьей даже «Московский вальс»…
В конце мая из Лондона в Москву ему выслали вырезки
«Ночевала тучка золотая…» Разве можно написать хорошую музыку на такие нелепые слова?
«…Как и следовало ожидать, принимая во внимание национальность автора, туман изображен в музыке как настоящее кораблекрушение, слезы покинутого Утеса переданы ужасным громом…»
Два критика вступили в яростную полемику, пытаясь, каждый по-своему, обосновать полет тучки законами физики.
Пианизм Рахманинова лондонские рецензенты в большинстве оценили как явление заурядное по сравнению с Гофманом и Розенталем.
Только хор похвал Прелюдии был единодушен.
Вернувшись в Москву, Сергей зашел к Любатович. Мамонтовцы (едва ли не в полном составе) устроили музыканту шумную овацию.
— Погодите! — сказала хозяйка дома. — Что же так шуметь-то впустую! У меня для Сергея Васильевича припасен подарок.
Она вышла и вернулась, ведя за ухо большущего черного леонберга. Только по глазам, глуповатым, веселым и немного суетливым, можно было догадаться, что это еще щенок, меньше десяти месяцев от роду. Так в жизнь музыканта на долгие годы вошел Левко, или, как его именовали ласкательно, Ленюшка.
С первого же дня хозяин стал учить громоздкого несмышленыша.
У Сатиных Левка полюбили. Один кот Ерофеич косился и рычал на пришельца.
Еще в апреле Аренский сообщил Сергею, что пушкинский юбилейный комитет включил в программу торжеств оперу «Алеко».
Композитор был одновременно и рад и раздосадован. Свою оперу он считал незрелой и начал уже запрещать ставить ее на сцене.
Но, увидав на подмостках Таврического дворца Шаляпина, он позабыл обо всем.
«Я, — рассказывал он позднее Слонову, — до сих пор слышу, как он рыдал в конце оперы. Так может рыдать только или великий артист на сцене, или человек, у которого в жизни такое же горе, как у Алеко».
Концерт, как казалось Рахманинову, уже стучался у ворот, а вопрос о том, где жить летом, еще висел в воздухе.
И в Путятине и в Ивановке предвиделось обычное многолюдство. И тут неожиданно отец ученицы Рахманинова Лели Крейцер Юлий Иванович предложил музыканту свое гостеприимство. В ту пору старик Крейцер управлял поместьем Раевских «Красненькое» на юге Воронежской губернии.
Там Сергей нашел ту трудовую обстановку, которая была ему сейчас так нужна.
В «Красненьком» все работали не покладая рук — и старики, и сама Леля, и ее брат Макс, готовившийся к экзамену в Сельскохозяйственную академию.