Ракетный гром
Шрифт:
Гросулов повернулся к шоферу, хотел было назвать его по имени: ему не терпелось рассказать кому-нибудь о смешном случае с ракетчиками, но он не знал имени водителя, а тот как при назначении назвался ефрейтором Роговым, так и по сей день для Гросулова остался Роговым, без имени и отчества. Сейчас хотелось назвать его только по имени.
«Как-нибудь потом расскажу», — решил Петр Михайлович и не стал беспокоить водителя.
Выйдя из машины, он почему-то медлил закрыть дверцу и молча стоял с минуту, глядя на серебристый диск луны, только что вылупившийся на небе.
— Рогов, — тихо обратился Гросулов к
— Меня? — удивился водитель.
— Да.
— Алексеем.
— Отец тоже Алексей?
— Нет, его зовут, товарищ генерал, Иваном.
— Значит. Алексей Иванович... Ну что ж, Алексей Иванович, езжай в гараж.
— Слушаюсь, товарищ генерал.
Машина зарокотала, фыркнула и скрылась в темноте.
Во дворе пахло цветами, отдавало сыростью. Гросулов, прежде чем подняться на крыльцо (раньше он всегда, выйдя из машины, сразу бежал в дом), долго ходил от клумбы к клумбе, от грядки к грядке, то наклонялся к влажным лепесткам, то, заложив руки за спину, задумчиво смотрел на цветы, словно пытался определить название.
Вдруг он заметил в пустовавшей комнате сына свет. «Гость, что ли?» — подумал он.
Дверь открыла Любовь Ивановна. Он хотел было, как всегда, пройти в дом и уже там поцеловать жену в щеку, потом задать постоянный вопрос: «Как дела в нашем гарнизоне, порядок?», но Любовь Ивановна остановила его.
— Посидим на крыльце. — Она взяла мужа под руку, посадила рядом с собой. — Посидим немного...
Такое поведение жены было для Гросулова непривычным, неожиданным, он спросил:
— Что случилось, Любаша?
— Просто так, потянуло рядком посидеть с тобой, подышать запахом цветов. — В голосе ее Петр Михайлович уловил неестественность, но не подал виду.
— Вечер действительно хорош, можно и посидеть. Разучился я, Любаша, проводить вот так время...
— Ты и не мог, отец...
— Неужто не мог?
— Не мог.
— Пожалуй, и не мог. А хотелось, ой как хотелось быть нежным, мечтать с тобой при луне. И не мог...
— Не мог, потому что ты сухарь.
— Верно, сухарь, — согласился Гросулов.
— Как порох, взрываешься от малейшей искорки...
— Тоже верно, — опять согласился Гросулов. — От малейшей искорки.
— Ведь так нельзя, Петя...
— Нельзя, Любаша.
Она удивилась неожиданной покладистости мужа, подумала спросить, что это он сегодня такой, со всем соглашается, но спохватилась: еще уйдет. Витя пришел хмельной и сказал: получил увольнение в город и решил на часик заглянуть к своей мамочке. Она только что уложила его в постель, чтобы он уснул и не услышал прихода отца. Потом она поднимет его и незаметно от Петра Михайловича проводит на электричку. С этой целью и задержала мужа на крыльце.
— Вот и хорошо, что ты сам понимаешь и соглашаешься.
— Разве сам? Жизнь подсказывает, Любаша. — И он опять вспомнил случай под навесом. Захотелось рассказать об этом жене, но тут же передумал, придерживаясь железного правила: все, что видел в войсках, там и остается, посторонним не дано это знать. Но о сыне не мог утаить.
— Виктор наш уже солдат. Настоящий солдат. Увольнение в город получил. — И признался: — Страшно, Любаша. Выдержит ли? Дом-то рядом.
Она вывернулась и вновь присела на скамейку.
— Нет.
— Почему? Ведь буду гладенький, как телеграфный столб...
— Не хочу. Оставайся уж таким, какой есть... по крайней мере, для меня... Хочешь, я сейчас для тебя соберу букет цветов?
— В другой раз, Любаша, я очень устал, пойдем. — И повел жену в дом. Раздеваясь в прихожей, он заметил солдатский ремень, фуражку, небрежно положенные на сундучок, в котором хранились старые вещи, увидел и закрыл глаза, чувствуя, как его затрясло. Присел на сундучок, взял ремень. Он пахнул потом и еще чем-то — не то пылью, не то бензином. И фуражка пахла потом.
— Любаша, — не сказал, а выдохнул. — Он там? — показал взглядом на дверь. Поднялся, держа в руках ремень.
— Петя, не смей, — прошептала Любовь Ивановна. — Не тронь!
Он открыл дверь, тихонько, на цыпочках вошел в комнату, застыл возле выключателя. Виктор похрапывал, как бывало и раньше, когда он еще был Внтюней. Любаша тогда говорила: «Поправь подушку, он неудобно лежит». Гросулов вставал, поправлял подушку, и Витюня, чмокая ротиком, утихал.
Рука Гросулова потянулась к выключателю. Вспыхнул свет. Петр Михайлович вздрогнул. Прижался к стене, словно виноватый. Виктор лежал на спине, слегка отбросив голову на край подушки. Будто впервые видя сына, он начал рассматривать его, определил, что Виктор выше его ростом, вроде бы и костистей, только руки с длинными пальцами показались не такими крепкими. Лицо, немного припухшее, с темными Любиными бровями — два жирных мазка углем — было покрыто бисеринками пота и казалось болезненно-бледным.
Ремень выскользнул из рук. «Душно, что ли, в комнате? — потянул носом Гросулов и уловил спиртной запах. Потянул еще раз: опять винный запах. — Неужели пьян?» — испугался он. Открыл форточку, расслабленный, опустился в кресло. «А может быть, и не он пил? Может, к Любаше гости приходили? — попытался успокоиться, но вдруг обрушился на себя безжалостно и жестко: «Может, может... Это не ответ. Скажи прямо, товарищ Гросулов, твой сын мог выпить или нет? Ну-ка, скажи!.. Выходит, что и я «тузик»! Разбудить, уточнить, немедленно, сию же минуту!» Он вскочил, сделал два шага к кровати, на которой спал Виктор, уже переставший похрапывать, остановился...
Из-под маслено-черных бровей Виктора на него смотрели широко открытые, немного затуманенные глаза, смотрели, будто в пустоту...
— Ты проснулся? — спросил Гросулов и удивился, что не узнал своего голоса. — Виктор, ты проснулся? — повторил он, чувствуя какую-то необъяснимую неловкость перед самим собой. На лице задергался шрам. Он вернулся к выключателю, поднял ремень. — Что ты натворил! — воскликнул Гросулов, теребя ремень и не решаясь двинуться с места. — Опозорил своего отца!
— Я думал, дядя Яков, а это ты, папа, — сказал Виктор, вытаскивая из-под подушки часы. — Ого, сколько времени! Надо собираться...