Раковый корпус
Шрифт:
А и подарить ей он не мог бы и не смел бы – ничего. На дорогие вещи нечего было и смотреть. А о дешёвых – что он знал? Вот эти брошки не брошки, вот эти узорные навесики на булавках, и особенно вот эта шестиугольная, со многими искрящимися стекляшками, – ведь хороша же?
А может быть – совсем пошла, базарна?.. Может, женщина со вкусом постыдится даже в руки такую принять?.. Может, таких давно уже не носят, из моды вышли?.. Откуда знать ему, что носят, что не носят?
И потом как это – прийти ночевать и протянуть, коснея, краснея, какую-то брошку?
Недоумения одно за другим сшибали его, как городошные палки.
И сгустилась
И он испытал смущение и упадок. Если уж идти к ней – то самое время идти сейчас, сейчас!
А он – не мог. Он – потерял порыв. Он – боялся.
Их разделил – Универмаг…
И из этого проклятого капища, куда недавно вбегал он с такой глупой жадностью, повинуясь идолам рынка, – Олег выбрел совсем угнетённый, такой измученный, как будто на тысячи рублей здесь купил, будто в каждом отделе что-то примерял, и ему заворачивали, и вот он нёс теперь на согбенной спине гору этих чемоданов и свёртков.
А всего только – утюг.
Он так устал, словно уже многие часы покупал и покупал суетные вещи, – и куда ж делось то чистое розовое утро, обещавшее ему совсем новую прекрасную жизнь? Те перистые облака вечной выделки? И ныряющая ладья луны?..
Где ж разменял он сегодня свою цельную утреннюю душу? В Универмаге… Ещё раньше – пропил с вином. Ещё раньше проел с шашлыком.
А ему надо было посмотреть цветущий урюк – и сразу же мчаться к Веге…
Стало тошно Олегу не только глазеть на витрины и вывески, но даже и по улицам толкаться среди густеющего роя озабоченных и весёлых людей. Ему хотелось лечь где-нибудь в тени у речки и лежать-очищаться. А в городе куда он мог ещё пойти – это в зоопарк, как Дёмка просил.
Мир зверей ощущал Олег как-то более понятным, что ли. Более на своём уровне.
Ещё оттого угнетался Олег, что в шинели ему стало жарко, но и тащить её отдельно не хотелось. Он стал расспрашивать, как идти в зоопарк. И повели его туда добротные улицы – широкие, тихие, с тротуарными каменными плитами, с раскидистыми деревьями. Ни магазинов, ни фотографий, ни театров, ни винных лавок – ничего тут этого не было. И трамваи гремели где-то в стороне. Здесь был добрый тихий солнечный день, насквозь греющий через деревья. Прыгали «в классы» девочки на тротуарах. В палисадниках хозяйки что-то сажали или вставляли палочки для вьющихся.
Близ ворот зоопарка было царство детворы – ведь каникулы, и день какой!
Войдя в зоопарк, кого Олег увидел первым – был винторогий козёл. В его вольере высилась скала с крутым подъёмом и потом обрывом. И вот именно там, передними ногами на самом обрыве, неподвижно, гордо стоял козёл на тонких сильных ногах, а с рогами удивительными: долгими, изогнутыми и как бы намотанными виток за витком из костяной ленты. У него не борода была, но пышная грива, свисающая низко по обе стороны до колен, как волосы русалки. Однако достоинство было в козле такое, что эти волосы не делали его ни женственным, ни смешным.
Кто ждал у клетки винторогого, уже отчаялся увидеть какое-нибудь передвижение его уверенных копытец по этой гладкой скале. Он давно стоял совершенно как изваяние, как продолжение этой скалы; и без ветерка, когда и космы его не колыхались, нельзя было доказать, что он – жив, что это – не надувательство.
Олег
А перейдя к началу другой аллеи, Олег увидел оживление у клетки, особенно ребятишек. Что-то металось там бешено внутри, металось, но на одном месте. Оказалось, вот это кто: белка в колесе. Та самая белка в колесе, из поговорки. Но в поговорке всё стёрлось, и нельзя было вообразить – зачем белка? зачем в колесе? А здесь представлено это было в натуре. В клетке был для белки и ствол дерева, и разбегающиеся сучья наверху – но ещё при дереве было коварно повешено и колесо: барабан, круг которого открыт зрителю, а по ободу внутри шли перекладинки, отчего весь обод получался как замкнутая безконечная лестница. И вот, пренебрегая своим деревом, гонкими сучьями в высоту, белка зачем-то была в колесе, хотя никто её туда не нудил и пищей не зазывал, – привлекла её лишь ложная идея мнимого действия и мнимого движения. Она начала, вероятно, с лёгкого перебора ступенек, с любопытства, она ещё не знала, какая это жестокая, затягивающая штука (в первый раз не знала, а потом тысячи раз уже и знала – и всё равно!). Но вот всё раскручено было до бешенства! Всё рыженькое веретённое тело белки и иссиза-рыжий хвостик развевались по дуге в сумасшедшем беге, перекладинки колёсной лестницы рябили до полного слития, все силы были вложены до разрыва сердца! – но ни на ступеньку не могла подняться белка передними лапами.
И кто стояли тут до Олега – всё так же видели её бегущей, и Олег простоял несколько минут – и всё было то же. Не было в клетке внешней силы, которая могла бы остановить колесо и спасти оттуда белку, и не было разума, который внушил бы ей: «Покинь! Это – тщета!» Нет! Только один был неизбежный ясный выход – смерть белки. Не хотелось до неё достоять. И Олег пошёл дальше.
Так двумя многосмысленными примерами – справа и слева от входа, двумя равновозможными линиями бытия, – встречал здешний зоопарк своих маленьких и больших посетителей.
Шёл Олег мимо фазана серебряного, фазана золотого, фазана с красными и синими перьями. Полюбовался невыразимой бирюзой павлиньей шеи и метровым разведенным хвостом его с розовой и золотой бахромою. После одноцветной ссылки, одноцветной больницы глаз пировал в красках.
Здесь не было жарко: зоопарк располагался привольно, и уже первую тень давали деревья. Всё более отдыхая, Олег миновал целую птичью ферму – кур андалузских, гусей тулузских, холмогорских – и поднялся в гору, где держали журавлей, ястребов, грифов, и наконец на скале, осенённой клеткою как шатром, высоко над всем зоопарком жили сипы белоголовые, а без надписи принять бы их за орлов. Их поместили сколько могли высоко, но крыша клетки уже была низка над скалой, и мучились эти большие угрюмые птицы, расширяли крылья, били ими, а лететь было некуда.
Глядя, как мучается сип, Олег сам лопатками повёл, расправляя. (А может, это утюг уже надавливал на спину?)
Всё у него вызывало истолкование. При клетке надпись: «Неволю белые совы переносят плохо». Знают же! – и всё-таки сажают!
А кой её выродок переносит хорошо, неволю?
Другая надпись: «Дикобраз ведёт ночной образ жизни». Знаем: в полдесятого вечера вызывают, в четыре утра отпускают.
А «барсук живёт в глубоких и сложных норах». Вот это по-нашему! Молодец барсук, а что остаётся? И морда у него матрасно-полосатая, чистый каторжник.