Раковый корпус
Шрифт:
Отложив рентгенограммы и сняв очки, она сказала:
– Костоглотов. В вашей истории болезни существенный пробел. Нам нужна точная уверенность в природе вашей первичной опухоли. – Когда Донцова переходила на медицинскую речь, её манера говорить очень убыстрялась: длинные фразы и термины проскакивали одним дыханием. – То, что вы рассказываете об операции в позапрошлом году, и положение нынешнего метастаза сходятся к нашему диагнозу. Но всё-таки не исключаются и другие возможности. А это нам затрудняет лечение. Взять пробу сейчас из вашего метастаза, как вы понимаете, невозможно.
– Слава Богу. Я бы и не дал.
– Я всё-таки не понимаю – почему мы не можем получить стёкол с первичным препаратом.
– Да, уверен.
– Но почему в таком случае вам не объявили результата? – строчила она скороговоркой делового человека. О некоторых словах надо было догадываться.
А вот Костоглотов торопиться отвык:
– Результата? Такие у нас были бурные события, Людмила Афанасьевна, такая обстановочка, что, честное слово… Просто стыдно было о моей биопсии спрашивать. Тут головы летели. Да я и не понимал, зачем биопсия. – Костоглотов любил, разговаривая с врачами, употреблять их термины.
– Вы не понимали, конечно. Но врачи-то должны были понять, что этим не играют.
– Вра-чи?
Он посмотрел на сединку, которую она не прятала и не закрашивала, охватил собранное деловое выражение её несколько скуластого лица.
Как идёт жизнь, что вот сидит перед ним его соотечественница, современница и доброжелатель – и на общем их родном русском языке он не может объяснить ей самых простых вещей. Слишком издалека начинать надо, что ли. Или слишком рано оборвать.
– И врачи, Людмила Афанасьевна, ничего поделать не могли. Первый хирург, украинец, который назначил мне операцию и подготовил меня к ней, был взят на этап в самую ночь под операцию.
– И что же?
– Как что? Увезли.
– Но позвольте, когда его предупредили, он мог…
Костоглотов рассмеялся откровеннее.
– Об этапе никто не предупреждает, Людмила Афанасьевна. В том-то и смысл, чтобы выдернуть человека внезапно.
Донцова нахмурилась крупным лбом. Костоглотов говорил какую-то несообразицу.
– Но если у него был операционный больной?..
– Ха! Там принесли ещё почище меня. Один литовец проглотил алюминиевую ложку, столовую.
– Как это может быть?!
– Нарочно. Чтоб уйти из одиночки. Он же не знал, что хирурга увозят.
– Ну, а… потом? Ведь ваша опухоль быстро росла?
– Да, прямо-таки от утра до вечера, серьёзно… Потом дней через пять привезли с другого лагпункта другого хирурга, немца, Карла Фёдоровича. Во-от… Ну, он осмотрелся на новом месте и ещё через денёк сделал мне операцию. Но никаких этих слов: «злокачественная опухоль», «метастазы» – никто мне не говорил. Я их и не знал.
– Но биопсию он послал?
– Я тогда ничего не знал, никакой биопсии. Я лежал после операции, на мне – мешочки с песком. К концу недели стал учиться спускать ногу с кровати, стоять – вдруг собирают из лагеря ещё этап, человек семьсот, называется «бунтарей». И в этот этап попадает мой смирнейший Карл Фёдорович. Его взяли из жилого барака, не дали обойти больных последний раз.
– Дикость какая!
– Да это ещё не дикость. – Костоглотов оживился больше обычного. – Прибежал мой дружок, шепнул, что я тоже в списке на тот этап, начальница санчасти мадам Дубинская дала согласие. Дала согласие, зная, что я ходить не могу, что у меня швы не сняты, вот сволочь!.. Простите… Ну, я твёрдо решил: ехать в телячьих вагонах с неснятыми швами – загноится, это смерть. Сейчас за мной придут, скажу: стреляйте тут, на койке, никуда не поеду. Твёрдо! Но за мной не пришли. Не потому, что смиловалась мадам Дубинская, она ещё удивлялась, что меня не отправили. А разобрались в учётно-распределительной части: сроку мне оставалось меньше года. Но я отвлёкся… Так вот я подошёл к окну и смотрю. За штакетником больницы – линейка, метров двадцать от
Костоглотов откинулся в стуле. Он разволновался. Его охватило воздухом той больницы, не этой.
Отбирая нужное от лишнего (в рассказах больных всегда много лишнего), Донцова вела своё:
– Ну и что ж ответ из Омска? Был? Вам объявили?
Костоглотов пожал остроуглыми плечами:
– Никто ничего не объявлял. Я и не понимал, зачем мне это Карл Фёдорович крикнул. Только вот прошлой осенью, в ссылке, когда меня уж очень забрало, один старичок-гинеколог, мой друг, стал настаивать, чтоб я запросил. Я написал в свой лагерь. Ответа не было. Тогда написал жалобу в лагерное управление. Месяца через два ответ пришёл такой: «При тщательной проверке вашего архивного дела установить анализа не представляется возможности». Мне так тошно уже становилось от опухоли, что переписку эту я бы бросил, но, поскольку всё равно и лечиться меня комендатура не выпускала, – я написал наугад и в Омск, на кафедру патанатомии. И оттуда быстро, за несколько дней, пришёл ответ – вот уже в январе, перед тем, как меня выпустили сюда.
– Ну вот, вот! Этот ответ! Где он?!
– Людмила Афанасьевна, я сюда уезжал – у меня… Безразлично всё. Да и бумажка без печати, без штампа, это просто письмо от лаборанта кафедры. Она любезно пишет, что именно от той даты, которую я называю, именно из того посёлка поступил препарат и анализ был сделан и подтвердил вот… подозреваемый вами вид опухоли. И что тогда же ответ был послан запрашивающей больнице, то есть нашей лагерной. И вот это очень похоже на тамошние порядки, я вполне верю: ответ пришёл, никому не был нужен, и мадам Дубинская…
Нет, Донцова решительно не понимала такой логики! Руки её были скрещены, и она нетерпеливо прихлопнула горстями повыше локтей.
– Да ведь из такого ответа следовало, что вам немедленно нужна рентгенотерапия!
– Ко-го? – Костоглотов шутливо прижмурился и посмотрел на Людмилу Афанасьевну. – Рентгенотерапия?
Ну вот, он четверть часа рассказывал ей – и что же рассказал? Она снова ничего не понимала.
– Людмила Афанасьевна! – воззвал он. – Нет, чтоб тамошний мир вообразить… Ну, о нём совсем не распространено представление! Какая рентгенотерапия! Ещё боль у меня не прошла на месте операции, вот как сейчас у Ахмаджана, а я уже был на общих работах и бетон заливал. И не думал, что могу быть чем-то недоволен. Вы не знаете, сколько весит глубокий ящик с жидким бетоном, если его вдвоём поднимать?
Она опустила голову.
– Ну пусть. Но вот теперь этот ответ с кафедры патанатомии – почему же он без печати? Почему он – частное письмо?
– Ещё спасибо, что хоть частное письмо! – уговаривал Костоглотов. – Попался добрый человек. Всё-таки добрых людей среди женщин больше, чем среди мужчин, я замечаю… А частное письмо – из-за нашей треклятой секретности! Она и пишет дальше: однако препарат опухоли был прислан к нам безымянно, без указания фамилии больного. Поэтому мы не можем дать вам официальной справки и стёкла препарата тоже не можем выслать. – Костоглотов начал раздражаться. Это выражение быстрее других завладевало его лицом. – Великая государственная тайна! Идиоты! Трясутся, что на какой-то там кафедре узнают, что в каком-то лагере томится некий узник Костоглотов. Брат Людовика! Теперь анонимка будет там лежать, а вы будете голову ломать, как меня лечить. Зато тайна!