Раковый корпус

Солженицын Александр Исаевич

– Ах вот как! Так вы ещё – по балетам? Ну, знала б – не положила б! Не-ет!

– Вера Корнильевна, это – чудо! Перед смертью последний раз посмотреть балет! Да и без смерти я его в своей вечной ссылке никогда не увижу. Так нет же, чёрт! – заменён спектакль! Вместо «Спящей красавицы» пойдёт «Агу-Балы».

Беззвучно смеясь, Гангарт качала головой. Вся эта затея умирающего с балетом ей, конечно, нравилась, очень нравилась.

– Что делать? В консерватории – фортепьянный концерт аспирантки. Но – далеко от вокзала, и угла лавки не захвачу. А дождь всё

лупит, всё лупит! Один выход: ехать сдаваться к вам. Приезжаю – «мест нет, придётся несколько дней подождать». А больные говорят: тут и по неделе ждут. Где ждать? Что мне оставалось? Без лагерной хватки пропадёшь. А тут вы ещё бумажку у меня из рук уносите?.. Как же я должен был с вами разговаривать?

Теперь весело вспоминалось, обоим было смешно.

Он это всё рассказывал без усилия мысли, а думал вот о чём: если мединститут она кончила в 46-м году, то ей сейчас не меньше тридцати одного года, она ему почти ровесница. Почему же Вера Корнильевна кажется ему моложе двадцатитрёхлетней Зои? Не по лицу, а по повадке: по несмелости, по застыдчивости. В таких случаях бывает можно предположить, что она… Внимательный взгляд умеет выделить таких женщин по мелочам поведения. Но Гангарт – замужем. Так почему же…?

А она смотрела на него и удивлялась, почему он вначале показался ей таким недоброжелательным и грубым. У него, правда, тёмный взгляд и жёсткие складки, но он умеет смотреть и говорить очень дружественно и весело, вот как сейчас. Вернее, у него всегда наготове и та, и другая манера, и не знаешь, какую ждать.

– О балеринах и о валенках я теперь всё усвоила, – улыбалась она. – Но – сапоги? Вы знаете, что ваши сапоги – это небывалое нарушение нашего режима?

И она сузила глаза.

– Опять режим, – скривился Костоглотов, и шрам его скривился. – Но ведь прогулка даже в тюрьме положена. Я без прогулки не могу, я тогда не вылечусь. Вы ж не хотите лишить меня свежего воздуха?

Да, Гангарт видела, как подолгу он гулял сторонними одинокими аллейками медгородка: у кастелянши выпросил женский халат, которых мужчинам не давали, не хватало; морщь халата сгонял под армейским поясом с живота на бока, а полы халата всё равно раздёргивались. В сапогах, без шапки, с косматой чёрной головой, он гулял крупными твёрдыми шагами, глядя в камни под собой, а дойдя до намеченного рубежа, на нём поворачивался. И всегда он держал руки сложенными за спиной. И всегда один, ни с кем.

– Вот на днях ожидается обход Низамутдина Бахрамовича, и знаете, что будет, если он увидит ваши сапоги? Мне будет выговор в приказе.

Опять она не требовала, а просила, даже как бы жаловалась ему. Она сама удивлялась тому тону, даже не равенства, а немного и подчинения, который установился между ними и которого у неё с больными вообще никогда не бывало.

Костоглотов, убеждая, тронул своей лапой её руку:

– Вера Корнильевна! Стопроцентная гарантия, что он у меня их не найдёт. И даже в вестибюле никогда в них не встретит.

– А на аллейке?

– А там он не узнает, что я – из его корпуса! Даже вот хотите, давайте для

смеху напишем анонимный донос на меня, что у меня сапоги, и он с двумя санитарками придёт здесь шарить – и никогда не найдут.

– А разве это хорошо – писать доносы? – Она опять сузила глаза.

Ещё вот: зачем она губы красила? Это было грубовато для неё, это нарушало её тонкость. Он вздохнул:

– Да ведь пишут, Вера Корнильевна, как пишут! И получается. Римляне говорили: testis unus – testis nullus, один свидетель – никакой не свидетель. А в двадцатом веке и один – лишний стал, и одного-то не надо.

Она увела глаза. Об этом трудно ведь было говорить.

– И куда ж вы их тогда спрячете?

– Сапоги? Да десятки способов, сколько будет времени. Может быть, в холодную печку кину, может быть, на верёвочке за окно подвешу. Не безпокойтесь!

Нельзя было не засмеяться и не поверить, что он действительно вывернется.

– Но как вы умудрились не сдать их в первый день?

– Ну, это уж совсем просто. В той конуре, где переодевался, поставил за створку двери. Санитарка всё остальное сгребла в мешок с биркой и унесла на центральный склад. Я из бани вышел, в газетку их обернул и понёс.

Разговаривали уже о какой-то ерунде. Шёл рабочий день, и почему она тут сидела? Русанов безпокойно спал, потный, но спал, и рвоты не было. Гангарт ещё раз подержала его пульс и уж было пошла, но тут же вспомнила, опять обернулась к Костоглотову:

– Да, вы дополнительного ещё не получаете?

– Никак нет, – навострился Костоглотов.

– Значит, с завтрашнего дня. В день два яйца, два стакана молока и пятьдесят грамм масла.

– Что-что? Могу ли я верить своим ушам? Да ведь меня никогда в жизни так не кормили!.. Впрочем, знаете, это справедливо. Ведь я за эту болезнь даже по бюллетеню не получу.

– Как это?

– Очень просто. Оказывается, я в профсоюзе ещё не состою шести месяцев. И мне ничего не положено.

– Ай-я-яй! Как же это получилось?

– Да отвык я просто от этой жизни. Приехал в ссылку – как я должен был догадаться, что надо скорей вступать в профсоюз?

С одной стороны, такой ловкий, а с другой – такой неприспособленный. Этого дополнительного именно Гангарт ему добивалась, очень настойчиво, было не так легко… Но надо идти, идти, так можно проговорить целый день.

Она подходила уже к двери, когда он с насмешкой крикнул:

– Подождите, да вы меня не как старосту подкупаете? Теперь я буду мучиться, что впал в коррупцию с первого дня!..

Гангарт ушла.

Но после обеда больных ей было неизбежно снова навещать Русанова. К этому времени она узнала, что ожидаемый обход главного врача будет именно завтра. Так появилось и новое дело в палатах – идти проверять тумбочки, потому что Низамутдин Бахрамович ревнивее всего следил, чтобы в тумбочках не было крошек, лишних продуктов, а в идеале и ничего, кроме казённого хлеба и сахара. И ещё он проверял чистоту, да с такой находчивостью, что и женщина бы не догадалась.