Ракурсы

Иртенина Наталья Валерьевна

Я вообще перестал понимать, для чего нужны какие-то критерии и степени, если, например, торчащий в стене гвоздь, на котором ничего не висит, может дать мне ровно столько же ощущений и впечатлений и вызвать столько же неожиданных, отчетливо-глубоких мыслей, сколько, скажем, уничтожение Кремля террористами, пожар в моей собственной квартире или повторное явление Христа народу. Из этого, однако, не следует делать вывод, что Кремль и Христос интересовали меня наравне с гвоздями в стене. Поскольку гвозди, не говоря уже о всех прочих мелочах жизни и быта, естественно, попадаются на глаза чаще, то, соответственно, и внутренних ощущений они давали несравнимо больше. Причем гвозди – это слишком примитивный пример.

Гораздо более сложные ассоциации

и более тонкое чувство удовлетворения у меня вызывал, например, долгое, самозабвенное разгадывание картинок на сигаретных пачках или созерцание настоящего человеческого черепа, подаренного мне на день рождения приятелем, или глубокомысленное натирание ботинка кремом с абсолютным погружением в волнующую воображение пустоту бессмысленности и автоматизма своих действий. Последнему занятию я мог предаваться часами, поскольку находил в нем все достоинства бессознательного состояния, называемого, как объяснили мне знающие люди, нирваной, – главным же его достоинством была абсолютная пассивность, освобождающая от докучной всегдашней необходимости выбирать что-то из чего-то, да еще и держать потом ответ по поводу выбранного. Для меня это было почти спасением (впрочем, кислота спасала в неменьшей степени) – ну как я мог что-то выбирать, если все вокруг имело теперь одинаковую цену и было равносмысленным, равноважным и равноникчемным (что, в общем, одно и то же)? Телевизор равнялся долгу перед родиной, сдача в магазине – мордобою в соседской квартире, лужа на дороге – собственной жизни, а труп с передозировкой на детских качелях – лунному свету в окошке. И не подумайте, что меня это сколько-нибудь огорчало. Полагаю, если мои разъяснения хоть немного вразумительны, вы должны догадаться – мне было все равно.

Лето после десятого класса было моим последним летом. Я, разумеется, этого не знал и жил по когда-то давно заведенному порядку, который вернее было бы назвать беспорядком. Упорядоченное течение жизни, как и упорядоченное расположение вещей принадлежали, я чувствовал это, той реальности, в которой мне вот уже десять лет год от года становилось все теснее и неинтереснее, а беспорядок, по крайней мере, обеспечивал мне в ней хотя бы относительный комфорт.

Недалеко от дома, где я жил, находился технодискоклуб – ночи напролет там проветривали мозги девочки и мальчики, которым синтезаторный забой – холодная, как сухой лед, музыка техно – служил универсальным заменителем всего на свете в целом, и средством разделить счастье искусственного рая с ближним в частности. Для меня же дансинг являлся исключительно торговой точкой, где я запасался марками и иногда добывал нужную мне информацию у бывалых торчков-психонавтов.

Одного из них звали Мишаня. Ему было девятнадцать лет, и в защитники отечества его не взяли потому, что диагноз был написан у него на лице, так что даже соответствующая справка выглядела излишним дополнением. Мне, впрочем, «шизофрения легкой степени» не казалась препятствием к общению, и с Мишаней мы были почти приятелями. Познакомился я с ним в дансинге, и изредка встречались мы там же.

В тот вечер я шел в клуб с определенной целью – я разыскивал один нужный адресочек, и Мишаня пообещал достать мне его через своих очень дальних знакомых.

Дансинг когда-то был не то домом пионеров, не то детским спортивным клубом – в любом случае теперь он совмещал обе этих функции: и просто культурную и физкультурную. Детишки от десяти до двадцати лет организованно проводили здесь досуг, поддерживая физическую форму техномарафонами.

Впрочем, прошу прощения – моя нынешняя ирония тут не вполне уместна.

Было уже темно, и к тому же я шел дворами, как обычно срезая путь. Одинокий фонарь впереди освещал зеленые насаждения сбоку от клуба и часть открытой площадки позади здания. Здесь, видимо, когда-то играли в волейбол и настольный теннис – из асфальта торчали две железные трубы, друг напротив дружки, на которые полагалось натягивать

сетку, а чуть в стороне от них стояли два теннисных стола. Столы эти обычно использовались местными торчками как скамейки или чаще всего как ковер-самолет, на котором нужно просто лежать, смотреть в звездное небо и предаваться радости полета. Реже столы служили для утех плоти.

Когда я вышел на площадку, на одном из них водили хоровод. Разложенную на столе девчонку удерживал за руки парень, сидящий рядом с ее головой, другой ритмично дергал задом, стоя между ее ног, свисавших с края стола. На шаг позади него выстроилась молчаливая очередь человек в пять-шесть. Все были примерно моего возраста, только замыкал очередь коротышка в очках лет четырнадцати.

Даже в тусклом свете фонаря было видно, что девчонка наглоталась таблеточек и сопротивляться не могла, даже если бы ее сейчас стали нарезать на ленточки. Не знаю зачем, я остановился чуть поодаль и принялся наблюдать. Вернее сказать, меня остановила какая-то промелькнувшая в голове мысль, имевшая отношение и к тому, что происходило, и ко мне самому. Глядя на девчонку, на ее блуждающие очи, восковое лицо и как будто чахоточный румянец, я пытался снова вызвать в себе эту мысль или хотя бы восстановить ее контур, общие очертания. Потом, когда получивший свою дозу любви парень отлип от девчонки, а следующий замешкался, я перевел взгляд на темную точку, в которой сходились ее ноги. И тогда мне показалось, что я поймал свою сбежавшую мысль.

Угол между ногами девчонки был тем самым углом, за которым пряталось Оно. Оно жило там, внутри нее. Точнее, она носила в себе крошечную часть Оно, безмерно малую, неосмысленную, исполнявшую всего лишь служебную функцию – быть воротами Оно в этот мир. А то, что сейчас делали с ней эти бравые парни, было с их стороны попыткой приобщения к Оно. Они искали то же, что и я, только более примитивным способом. Столь неожиданный ракурс заинтриговал меня, и я продолжал стоять столбом и пялиться на девчоночье укромное место, вероятно, ожидая появления из него чего-то вроде отсвета иного мира, который внезапно, подобно фотовспышке, озарит окружающую полутьму.

Наверное, я стоял так минут двадцать, потому что когда опомнился, очередь сократилась уже до одного человека – того самого коротышки-очкарика. Он подошел к краю стола, примериваясь. Мне вдруг стало интересно, что он будет делать, – его роста явно не хватало для правильного контакта нужных органов.

Пацан оглянулся по сторонам и, найдя требуемое, подтащил к столу огрызок березового бревна. Потом встал на него и, удерживая равновесие, вцепился в бедра девчонки. И в этот момент я увидел его ноги – они заканчивались не ботинками, а маленькими раздвоенными копытцами. Меня это почему-то рассмешило.

Коротышка тем временем расстегнул штаны и, добирая высоту, встал на цыпочки. Последнее его действие развеселило меня еще больше, потому что я никак не мог понять – как это при копытах можно встать на цыпочки?

– Эй ты, чего там лыбишься? – крикнул мне тот, что держал девицу за руки. Он был в наушниках и двигал шеей в такт музыке, которую даже я слышал. – Плати полтиник и вставай следующим.

Я ничего не ответил. Мне не хотелось мазаться в чужой сперме, но, по правде говоря, не это было главным. Я повернулся и ушел, потому что вдруг понял, что боюсь – я чувствовал близость Оно, но не был готов к встрече с ним.

Мишаню я нашел на его обычном месте – сидящим на полу у стены, расписанной самой разнообразной символикой, где преобладали абстрактные и инфернальные мотивы. Танцпол утрамбовывали сотни три тинейджерских ног, прожекторы полосовали мертвенно-голубыми лучами шевелящуюся человеческую массу и все пространство до потолка. Стены вибрировали от оглушительных децибелов. Одуряющий ритм техно пробирал до самого нутра и гнал к толпе, нудил влиться в нее, раствориться в ней, разлететься на кусочки, которые потом никто не сможет собрать вместе. Сопротивляться ему можно было с большим трудом.