Раневская, что вы себе позволяете?!
Шрифт:
Она взяла себе псевдоним «Раневская» не только потому, что ей подсказали. У нее, она считала, в самом деле было много общего с героиней «Вишневого сада». И сама Фаина Георгиевна воспринимала придуманную Чеховым фамилию как значимую. В этом слове кроется некая несвоевременность человека, родившегося слишком рано для своего времени.
Фельдман стала Раневской в то время, когда с фамилией Фельдман не очень охотно принимали на работу в театр.
Евреи Советского Союза переживут немало таких событий, когда лучше бы было иметь какую-нибудь простую славянскую фамилию. Особенно страшным станет «дело врачей» в начале пятидесятых годов, когда именно евреи-врачи попадут
Это было поистине страшным временем для всех евреев, особенно занятых на государственной службе, имеющих определенную известность. Совсем недавно закончился процесс над так называемым Еврейским антифашистским комитетом. В стране началась оголтелая кампания против придуманных космополитов, слова «безродный космополитизм» сочетались прежде всего с евреями — это их обвиняли в том, что они, дескать, не имеют своей родины, не любят и не чтят то место, в котором живут.
Билетерша в театре услышала в свой адрес брошенные кем-то из посетителей слова «еврейская морда» — и она уже назавтра непонятно куда исчезла. Она пряталась, в страхе за свою жизнь.
Люди настороженно вслушивались в новости, звучащие по радио. Но слушались не только новости… Вдруг стало очень заметно, что из радиопередач исчезли еврейские фамилии. Многие и многие евреи стали менять свои фамилии — не потому, что боялись попасть под машину репрессий, а потому, что их фамилия вызывала уже ненависть у некоторой части советских людей, имеющих вместо мозга некое вместилище для партийных директив, лозунгов и распоряжений.
Здравомыслящие люди всех национальностей в СССР, в том числе и русские, понимали, что если репрессивная машина раскрутится, под ее дробящими все колесами будут гибнуть не только евреи. Евреи-врачи — это только зацепка, только повод для новой страшной чистки. Одна такая чистка была пережита в тридцатых годах, сейчас Сталин намечал вторую. И это было неспроста. Тысячи солдат и офицеров, воевавших в Европе, видели другую жизнь. Они видели не забитые села, а прекрасные деревни с ухоженными домами, они видели прекрасные города, где в магазинах продавались для всех чудные вещи: швейные машинки, патефоны, велосипеды… И пусть масса этих солдат потом была брошена на войну с Японией, пусть масса погибла, но остались многие тысячи, кто видел ее — совсем другую, сытую и спокойную жизнь без коммунистической партии.
Сталин задумал чистку. Это виделось всеми, кто хотел видеть и понимать. Вот уже с врачами-евреями арестован писатель Лев Шейнин. Вот уже по делу «убийц в белых халатах» арестованы русские врачи, профессора, выдающиеся в своей области.
Но Сталин не успел.
Фаина Раневская вспоминала, как ей позвонил ее друг и сказал в трубку только одно слово: «Подох». Она мгновенно поняла, о чем и о ком говорит собеседник, но все равно испугалась страшно — она ясно представляла себе, что даже со смертью «отца всех народов» порядок в этой стране не изменится кардинально.
Так и случилось, хотя и была хрущевская оттепель, но потом пришли танки и трактора, растоптавшие гусеницами выставку художников. И оттепель закончилась.
И все же главное со смертью Сталина было то, что «дело врачей-убийц» было закрыто, арестованные по нему ранее были реабилитированы и выпущены из застенков МГБ. Восстановлены на работе.
Фаина Раневская, как бы она ни любила Россию, была твердо уверена в том, что во время ее жизни антисемитизм в этой стране будет жить. Будет жить в насмешливых взглядах и откровенной ненависти узколобых дебилов, будет жить в анекдотах про евреев, будет
И ведь дело не только в евреях, они всего лишь самая видимая часть того айсберга, который в 1991 году вдруг перевернется, и люди увидят грязную, огромную, просто необъятную гору ненависти — всех ко всем. Это будет результатом того приказного, спущенного сверху по приказу интернационализма. Когда заставляют любить всех, человек забывает о любви к себе. А тот, кто не любит себя, не сможет полюбить даже своего ближнего.
«В интернационализм русского народа я все равно не поверю», — призналась Фаина Раневская в узком кругу друзей.
Но это не мешало ей играть — как для русских, так и для всех, кто шел на ее спектакли. Она просто принимала жизнь такой, как есть. И твердо верила в то, что настоящее искусство способно из самого злобного антисемита сотворить нормального человека.
Пазл 31. Пророчество
В 1940 году в Киеве Фаина Раневская снималась в фильме «Последний извозчик». В целом фильм был чисто агитационный: как индустриализм шагает по Стране Советов, и вот на смену конным извозчикам появляются в наших городах шикарно звенящие трамваи. Но режиссер задумал фильм как комедию. Фаине Раневской понравился сценарий фильма, и она согласилась сниматься в нем. Тем более — Киев, красивейший город, светлый и солнечный.
После фильма «Мечта» Фаина Раневская сказочно, в ее понимании, разбогатела: гонорар просто потряс ее своей величиной. И она тут же пустила большую часть суммы на обновление своего гардероба. Ведь, по сути, у нее было-то всего то, что носила на себе. Она нашла прекрасную мастерицу-швею, и та пошила ей изумительный по тем временам наряд: костюм цвета бордо. А еще Раневская разыскала себе шляпу такого же цвета, сумку, туфли…
Она чувствовала себя подлинной женщиной, когда гуляла со своей подругой-актрисой, занятой в том же фильме «Последний извозчик» по дивному Крещатику. Крещатик во все времена оставался собой — даже Советская власть и большевики не смогли вымести с него подлинный дух свободы и артистизма.
Была осень, листья кленов и каштанов, разноцветные, светлые и солнечные, устилали дорожки. Воздух был прозрачен и пах терпко: листьями, свежестью, осенью. Настроение было прекрасное.
Впереди как будто что-то происходило: люди, шедшие в одном направлении с Раневской и ее подругой, вдруг останавливались, замирали, поворачивались и смотрели вслед женщине. Странной женщине, которая шла прямо посреди дорожки, идущие ей навстречу люди расступались в непонятной робости, удивлении и даже потрясении.
Через некоторое время Раневская услышала голос этой женщины. Хриплый, гортанный. Она выкрикивала… Что она выкрикивала? Что-то невнятное, но страшное — ее лицо, это было видно издалека, было искажено гримасой ужаса.
Раневская и ее подруга остановились, сошли на край дорожки. Когда женщина поравнялась с ними, она вдруг дернулась, как будто ее ударили, остановилась. Ее безумный взгляд медленно налился осознанностью, она сделала шаг и другой к застывшей Раневской.
— Красное… Красное… Все будет красным! Все будет черным! Скоро! Эти деревья будут черными… Они будут гореть… Красные огненные листья будут падать на эту траву. И чернеть, корчиться, превращаться в пепел. Спасайтесь! Скоро! Деревья будут гореть. Эти деревья будут гореть. Будут падать огненные листья…