Ранней весной (сборник)
Шрифт:
— Стаканчик у вас найдется, товарищ командир?
— Нет.
— Будем из горлышка пить. Не побрезгуете? — спросила она без тени игривости, серьезно и озабоченно.
Она протянула мне бутылку, я отдал ей сухари. Молоко было приятно холодным! Основательно приложившись, я вернул ей бутылку. Она старательно грызла сухари и запивала маленькими глотками. Так, чередуясь, выпили мы все молоко, а пустую бутылку она спрятала в корзинку.
— Вы в Анну едете? — спросила она.
— Да.
— Значит, попутчики.
— А вы там живете, в Анне?
— Да, на Большой
Нет, я знал только Первомайскую, где находилось политуправление фронта.
— Странное название, — сказал я. Воронежский райцентр — и вдруг Африка…
Женщина засмеялась.
— Верно! А мне что-то никогда в голову не приходило. Зато упомнить легко, такое не спутаешь! Чудные бывают названия. Вот Графская — почему советский поселок Графской прозывается?
— Наверное, от старины осталось.
— Пожалуй, только название и останется, если он так бомбить будет, — заметила женщина и зябко поежилась.
— Прошлую ночь дорогу бомбили…
— Да знаю я! — засмеялась женщина. — Останется у меня в косточках эта Графская. Мы там на расчистке путей работали.
Я вспомнил женщин в ватниках, их медленные движения и заплетаемые ветром вокруг ног подолы. Как по-разному воспринимаются вещи в отдалении и вблизи! Тогда я подумал лишь, что женщинам, верно, холодно, ветрено, тяжело, а сейчас всей шкурой почувствовал, как солоно им пришлось…
— Вас что, посылали туда? — спросил я.
— Ну, как посылали? Просто наша комсомольская организация решила помочь…
— Вы комсомолка? — спросил я удивленно. Мне казалось, что моя спутница давно вышла из комсомольского возраста.
— А что же тут такого? — произнесла она немного обиженно. — Мне и двадцати пяти нет. Это я выгляжу так… Устала, да и не одета. А еще недавно меня батька царицей Тамарой звал. — И невольным, безотчетным движением она сдвинула платок с густых темных волос.
Я попытался разглядеть ее в темноте. Крупные искры, время от времени снопом вылетавшие из трещины в трубе, выхватывали то прядку волос, то примятый в переносье нос, то изгиб бледной щеки, то ухо с оттянутой серьгой мочкой и крупной дыркой прокола. Порой я мог охватить и ее фигуру, длинное, как у молодой лисицы, тело, худые длинные ноги в подвернутых ниже колен резиновых сапогах. Но облик ее не складывался, как ни напрягал я воображение. Потом мне стало понятно почему. Я искал какой-то характерности в ее лице, резкой индивидуальности черт, того своеобразия, какое было в ее грудном, звонком и полном голосе. А этого не было. Возможно, что улыбка, яркость и быстрота взгляда, те неуловимые тени, что пробегают по лицам живых, свежих и впечатлительных натур, четкая сила движений придавали прелесть будничной и заурядной наружности моей спутницы. Наверное, так, но темнота скрывала от меня ее подлинный облик.
— Правда, батьке особо верить нельзя, — продолжала женщина. — Ему все нравились. Очень падкий на женщин был…
— Что за батька? — удивился я.
— Да общий же. Командир отряда.
— Вы что, партизанили?
— Недолго. С ребенком на руках партизанить трудно. Наши и вывели меня через линию фронта.
— Вы местная?
— Нет,
— А муж где воюет?
— Был под Москвой. Последнее письмо из-под Сухиничей пришло.
Я посмотрел на женщину и ничего не сказал: бои в районе Сухиничей шли осенью прошлого года.
— Вы не думайте, я все знаю… — заговорила она быстро, горячо. — Знаю, что склонил он головушку к земле, а не хочу верить этому, не хочу… Мне жить надо, ребятенка растить надо, а коли буду думать, что его нет, не смогу я. Он живой, он врагов побеждает, а я тут живу, для него, живого, и Клашеньку ращу, и работаю, и все делаю, и даже песни пою: он мои песни любил…
— А кончится война?
— Ну и что же? Война кончится — начнут города строить. И он будет строить далекий, далекий город! Нешто так не бывает: жена, скажем, в Москве, а муж на зимовке или там, на Дальнем Востоке?
— Что же, так и похороните себя ради него?
Она чуть отстранилась от меня, затем сказала легко, свободно, чуть насмешливо:
— Встретится хороший человек, — может, и не похороню!
— Как же одно с другим вяжется?
— Так и вяжется. Эх, не понять тебе!.. — В этом ее тихом восклицании открылось для меня все ее душевное превосходство.
Бойцы прикорнули на поленьях, и печка, оставленная без присмотра, не то чтобы потухла, а как-то увяла, давая куда меньше тепла, света, искр. Женщина хотела пошуровать огонь, но раздумала.
— Умаялись. Не стану тревожить их. Давайте лучше мы ближе подсядем.
Мы перетащили наши пожитки поближе к печке и уселись, касаясь друг друга плечом. Удивительно покойно и надежно было мне в этой скромной близости.
— Знаешь, у меня подружка была в партизанах, Варька, — почему-то вспомнила она. — Так эта Варька всегда говорила: вот кончится война, выйду замуж и заставлю мужа все время меня в ресторан водить. Ничего дома готовить не буду. Завтракать, обедать, ужинать — все в ресторане. Чтоб светло, чтоб музыка, чтоб люди кругом, зеркала… — Она засмеялась. — Ее понять можно. Девчонка, девятнадцать всего, самый возраст, а чего она видела? Землянку, лес да кровь… Мы когда с мужем в Воронеже были, он два раза меня в ресторан водил, — сказала она с гордостью. — А ты был в ресторане?
— Был один раз, когда в институт поступил. Мы с мамой танцевали, а потом к нам подошел какой-то полковник: «Разрешите пригласить вашу даму?» Я говорю: «Это не столько моя дама, сколько моя мама». Он посмотрел: «Неостроумно!» — и отошел.
— У тебя мама красивая?
— Была красивая, до войны.
— А у меня старики некрасивые были, сухие, черные, хорошие… От бомбы погибли. Знаешь, я вот тоже все думаю, как после войны будет. — Она вернулась к прежней мысли. — Я хочу так жить, чтобы около меня всем тепло было. Людей жалко, набедовался народ, наголодался, нахолодался, натемновался…