Ранние рассказы
Шрифт:
— Здравствуйте, Сидор Михайлович, как живете-можете? — возгласил Елпидифор Перфильевич.
— Живу-таки помаленьку. Спал после обеда.
— Со днем вашего тезоименитого ангела имею честь поздравить! — такую речь проговорила Анна Сергеевна, возведя свои слезливо-масляные глаза на Елпидифора Перфильевича.
А этот с ужимкой сказал ей:
— Благодарствую с почтением — и вас равным образом, очень-с одолжен!
Приехал
Все уселись по местам. В гостиной на диване сидела Матрена Елистратовна с городничихой. Ну уж эта городничиха! Самой лет под сорок, а все еще молоденькой прикидывается и на Карлу Карлыча так посматривает, что ни на что непохоже. Такая бесстыдница, а ведь у самой дочь, Настенька, невеста, вот что Федор-то Дмитрич влюбился в которую. А Карла Карлыч уж тут; ох, уж этот немецкий шмерц, так и юлит перед нею, так и рассыпается мелким бесом и что-то говорит по-своему, да так говорит, что и казначей и смотритель училища, уж на что ученые люди, и те ничего не понимают. А она? Что же? Ведь отвечает. Ну, ведь известное дело — у мадамы смолоду-то училась, а мадамы эти уж, небось, всякому немецкому художеству научат. Была в гостиной и судейша: то-то трещотка-то, как говорит Елпидифор Перфильевич, как это у нее язык-то не порвется с болтанья-то. Говорит-говорит, как ханжа балахонская, а сама не знает об чем. Была и казначейша, и стряпчиха — тоненькая, как спичка, а врать здоровее Елпидифора Перфильевича. А была тоже и Вера Осиповна Поддергаева, жена депутата удельного — по отце-то была княжна — только из простых княжен, из бедных, а гордая такая, что и не приведи бог. Тотчас и губу нахмурит, как ее сиятельством не назовешь. Ну, все тут дамы были, даже и Афросинья Федоровна, что по домам ходит сахарцу поколоть, лоскуточков пособрать, да еще так кое-чего по мелочи исправить —
И барышень было-таки довольно: две Елпидифоровны, три казначейских, Настенька городническая, судейских с полдюжины, две одного заседателя, две другого, одна третьего, да там еще, знаете, этаких секретарских, повытчичьих, а всего-навсего было двадцать две, в том числе пять старых уродов, а остальные так просто милашечки. А как разряжены — хоть в рамочки вставить. Иная такая полненькая, как наливное яблочко, да румяная, да пышная этакая, ну вот точно как сдобная лепешка, когда немножко в печке в вольном духе подгорит. А ручки мягкие. Как поцелуешь, так губы-то и потонут в них. Премилейшие барышни. И все почти невесты. Можно бы было, так просто зажмуря глаза выбрал которую-нибудь себе в фамилию.
А в зале сидели мужчины. Судья Петр Алексеевич говорил с городничим о новом способе откармливать гусей толченым кирпичом. Петр Алексеевич сидел на стуле, а низенький, тощенький городничий так и прыгал перед ним с чашкою пунша в руке и пискливо кричал от всего усердия. И прочие все шумели на порядках. Шум, гам такой, точно как на мосту в Макарьевской ярмарке. Уж на что Пятачков — и тот кричал, споря с казначейским сыном о том, что пользительнее: ром или кизлярка. Безмолвствовали только Федор Дмитрич да Николай Максимыч, из которых первый стоял перед дверьми гостиной, а другой в переднем углу. Известно, как влюбленный и стихотвор. Влюбленные всегда смотрят на то место, на котором сидит она, а стихотворы тоже, известное дело, помещаются в углу — от толпы, знаете, подальше.
Зашумели в прихожей; приехал майор с офицерами… [1]
1
Эти рассказы были впервые опубликованы в «Литературной газете» за 1840 год (№ 52, 80) и по сути дела представляли отрывки из задуманного П. М. Мельниковым романа «Торин», состоящего из пяти глав («Звезда Троеславля», «Новый исправник», «Ивановская красавица», «Заочная любовь» и «Он ли?»). Главу «Звезда Троеславля» П. Мельников закончил и отправил в «Отечественные записки» А. Краевскому. Не получив одобрительного отзыва, он прекратил дальнейшую работу над романом.