Ранний восход

Кассиль Лев Абрамович

— Мала ты еще, чтоб это понимать, — сказал Коля Кате. — А записку вот можешь отнести. Сейчас напишу.

И он написал:

«Кирочка, Надюша!

Вы предлагаете мне дружить с вами. После этой ссоры разве может быть та дружба, которая у нас была раньше! Нет, такой дружбы, которая у нас была раньше, теперь не будет никогда. Если бы вы знали, из-за чего я с вами вынужден был поссориться, вы бы, наверно, не стали предлагать мне дружбу. Меня форменным образом травили, изводили и извели. Довели до того, что я был вынужден кончить дружбу. Я бы на вашем месте никогда бы не мирился с тем, кто вас так жестоко оклеветал, оскорбил и унизил.

К.»

Ответа не последовало, хотя,

признаться, Коля и рассчитывал на него. Викторин после стычки у дуба во дворе не появлялся. А дня через два Женьча, встретив у дуба Колю, сказал как бы невзначай:

— Между прочим, я Викторину вчера разик приложил. Такое начал про тебя брехать… Ну, я ему и насовал.

— Не связывайся ты с ним, Женьча, пошлый он тип! Я же тебе говорил.

— Теперь я ходить с ним — крест навсегда! — подытожил Женьча.

Коля понял, что он окончательно одолел Викторина. Впрочем ему сейчас было уже не до этого. Совсем новая, каждый день несущая что-то вчера еще неизвестное жизнь поглотила его теперь.

Начались занятия в Художественной школе.

Учебный год школа начала уже в новом помещении. Можно было только мечтать, чтобы учиться там, куда сейчас переехала школа. Лучшего новоселья и представить себе нельзя было. Ведь школе построили теперь большой, многоэтажный дом в Лаврушинском переулке, как раз против Третьяковской галереи. Значит, после занятий можно было, перебежав узкий переулок, влететь в уже знакомые двери и очутиться за ними, в мире высокого совершенства, недосягаемых образцов, несравненной славы. И все это было тут, совсем рядом со школой, и словно говорило: «Ну-тко-си, вы, молодые! Для кого из вас придется потесниться?..»

Все нравилось в новой школе. Все казалось здесь значительным, исполненным какого-то большого и многообещающего смысла. Волновал запах керосина и масляных красок, которым в несколько дней пропитались классы старших. Они казались малышам недосягаемыми, заселенными мужами, уже постигшими высшую премудрость искусства: неспроста сыпали они в разговоре малопонятными выражениями, вроде «пленэр» [21] , «барбизонцы» [22] , «лессировка» [23] , «бидермайер», и сопровождали эти слова роскошным художническим жестом с отставленным и выгнутым большим пальцем, пластично — обязательно пластично — проводимым по воздуху. Пленил Колю и первый класс, в котором он начал науку. Здесь стояли удобные станочки, треножники, кувшины, накрытые цветными тканями, муляжи, изображавшие различные фрукты. Как и все новички, Коля не преминул попробовать их на зубок. В уголке была раковина с краном, откуда можно было взять воду для красок. В просторные, высокие окна верхнего этажа, где находился класс, глядело ничем не стесненное замоскворецкое небо.

21

Пленэр — по-французски значит — вольный воздух, так называют живопись на открытом воздухе (в противоположность живописи в мастерской); для такой живописи обычно характерна полная и точная передача естественного освещения и воздушной среды.

22

Барбизонцы — французская школа живописи XIX века.

23

Лессировка — нанесение тонкого слоя прозрачной краски, через который просвечивают нижние слои высохшей непрозрачной краски.

И ребята, с которыми предстояло учиться, оказались подходящими.

Так как все были на положении новичков, то никто особенно не задавался, не хвастался чересчур, и Коля смог хорошо осмотреться в первые

же дни. Он подружился с рослым, упитанным мальчиком, Егором Чурсиным.

— Ты что больше всего любишь рисовать? — спросил Егор у Коли, когда они оказались на одной парте в классе, где занимались общими предметами.

— Да я разное… — засмущался Коля и уже покраснел заранее. — Люблю историческое, если по композиции. Потом всякие типы. И, конечно, пейзаж, природу очень люблю.

— Я сам тоже больше видовой, — сказал Чурсин.

— Природу тоже важно как подать, — сказал Коля, вспомнив, что на этот счет говорил ему профессор Гайбуров, и желая показать себя соседу с лучшей стороны. — Природа и при старом режиме красивая была. А что толку! Кому она принадлежала? Не народу. А теперь — ему. Вот это надо передать…

— А я — зверист, — сказал крепенький, коротко остриженный мальчик, сидевший позади них, — у меня больше всего звери выходят. Я так и буду зверистом.

Но тут вошла учительница, и начался урок русского языка.

Первые дни Коля так краснел, стоило лишь кому-нибудь обратиться к нему, что учителя несколько раз спрашивали: «Дмитриев, ты здоров, у тебя нет температуры?»

Но температура у Коли была нормальная. А если его и лихорадило иной раз, то только от нетерпеливого желания скорее добраться до самого главного, до тех тайн и секретов, которые, как он надеялся, немедленно откроются ему здесь, в школе, где должны были выращивать художников. Его постигло некоторое разочарование, когда классная руководительница по специальности, уже хорошо знакомая ему Антонина Петровна, поставила задания почти такие же, как те, что он выполнял с ней летом. Получалось, что Коля просто продолжает уже привычные занятия, и в этом было для него что-то обидное. И опять слышал он, правда теперь обращенные не только к нему, но и ко всем его товарищам в классе, «чистяковские» советы: «Смотри два-три цвета вместе. Не гляди в точку, а рядом…»

Антонина Петровна, так же как дома, говорила здесь:

— Смотри и думай больше… Ну чем ты небо залил? Разве оно такое у горизонта? Неужели ты неба никогда не видел и только под ноги себе смотришь? Такое голубое оно только в зените бывает, а у горизонта оно светлее, более белесое. Встань, подойди к окну и посмотри.

Но она была здесь все же не совсем такая, как летом: более строгая, совсем не домашняя, немножко чужая, как показалось Коле. Незаметно было в классе, что она прихрамывает. Палочку свою она оставляла где-то в углу, обходясь без нее. И вообще Коля, который сперва даже испытал какое-то ревнивое чувство, теперь зауважал Антонину Петровну еще больше: она была тут учительницей всех, не только его одного.

— Ну как он у тебя стоит? Куда у него нога отъехала? — спрашивала она у мальчика, который называл себя зверистом.

В классе шел урок по композиции, то есть ребята рисовали не с натуры, а на заданную тему. На этот раз рисовали встречу Тараса Бульбы с сыновьями.

И Антонина Петровна продолжала:

— Если ты дерешься, разве ты так станешь?

— А я не дерусь, — отвечал зверист.

— Напрасно, — сказала Антонина Петровна, — иногда и подраться не мешает.

И Коля с восхищением прислушивался к тому, что говорит эта спокойная, серьезная женщина, которая, оказывается, понимает, что иногда следует и подраться. Впрочем, ему казалось, что Антонина Петровна слишком придирчива и, главное, не в свои дела вмешивается.

— Антонина Петровна, — спросил он как-то ее, когда писали с натуры акварелью, — я думаю, надо крынку сделать коричневее? Ведь она же тарелкой загорожена.

— Коля, Коля, Дмитриев! — ужаснулась Антонина Петровна. — Что это за ударения? Кто так говорит?

— Разве сейчас по русскому урок? — сдерзил было Коля при молчаливом одобрении класса.

— А по-русски надо всегда правильно говорить, на всех уроках, — строго заметила Антонина Петровна.

«Да, — вздохнул про себя Коля, — тут, видно, как и во всякой другой школе, не разгуляешься очень».