Шрифт:
Рауль Мир-Хайдаров
Ранняя печаль
Роман
Посвящается Ирине Варламовой
Так мы и пытаемся плыть
вперед, борясь с течением,
а оно все сносит и сносит
наши суденышки обратно,
в прошлое...
Ф.С.Фицджеральд
I
"Лотос" -- большой приземистый стеклянный гриб, непонятно почему названный именем нежного цветка, -- пользовался в городе дурной славой. Ни внутри, ни снаружи -- ни столов, ни стульев, ни стоек. Более того, внутрь посетителям доступа не было, там властвовала хозяйка заведения, и все вокруг нее было заставлено ящиками, коробками, металлическими "сигарами" с колотым льдом. Общалась хозяйка с посетителями через
Дасаев приходил сюда прямо с работы и внешне мало чем отличался от здешних завсегдатаев: у многих в руках портфели, "дипломаты", видно было, что большинство из них направлялось в кафе прямиком со службы, так что он со своим "кейсом" не выделялся среди посетителей забегаловки. Обслуживали тут молниеносно... В первый раз не успел он, протягивая рубль, сказать, чтобы ему дали бутылку минеральной воды, как хозяйка в сбившемся набок парике отточенным движением опрокинула в стоявший наготове тяжелый граненый стакан початую бутылку вина и наполнила его до краев, не пролив на влажную стойку ни единой капли. Этот ловкий, натренированный жест так восхитил Рушана, что он безропотно взял стакан, забыв о минеральной воде. Скорее всего из-за этого привычного для всех стакана вина никто и не обратил на него внимания. И хотя он знал, что это за заведение, любопытство не покидало его: здесь было на что посмотреть.
Вокруг "Лотоса" текла, кипела, бурлила совершенно незнакомая для него жизнь, но сказать, что тут толкутся одни пьяницы или люди, мучающиеся с похмелья, -- значило сделать поспешный вывод, хотя, скорее всего, были здесь и те, и другие.
А народ вокруг собирался прелюбопытный, и какие разговоры велись: о нефтедолларах, об "Уотергейте" и еврокоммунизме, об экстрасенсах и тамильской хирургии, об агропромышленных комплексах и компьютерах! Дасаев однажды услышал даже чье-то высказывание о балете Мориса Бежара, которому оппонент противопоставлял штутгартский балет Джона Кранко, но затем оба пришли к согласию и перескочили на разговор о симфоническом оркестре Герберта фон Караяна, от Караяна перешли к ежегодному эдинбургскому фестивалю современных искусств, причем вскользь упомянули композитора Бенджамина Бриттена и дирижера Зубена Метту, от фестиваля - к фонду Гуггенхайма в Америке и к Рокфеллер-центру... Действительно, джентльменский клуб, и беседы куда интеллектуальнее, чем у них в прорабской или в тресте --там страсти разгорались все больше вокруг быта.
Дасаев с интересом разглядывал завсегдатаев, которых видел раньше лишь издали. У всех этих людей имелась общая примета -- ни на ком не было ни одной новой вещи, словно все они дали зарок, что с определенного дня не потратят на подобную чепуху ни копейки. А если присмотреться более внимательно, то по одежде можно было приблизительно установить и время, когда был дан такой "зарок".
Например, вон тот человек в однобортном костюме с высокой застежкой на четыре пуговицы и в коротеньком, смахивающем на детский, галстуке, "зарекся" уже давно, -- в те годы Дасаев еще учился в институте. Рядом с ним --мужчина в пиджаке с непомерно широкими бортами и в расклешенных брюках, --так одевались щеголи лет десять-двенадцать назад. Были тут и мужчины в дакроновых костюмах, столь модных в шестидесятые годы, но давным-давно потерявших свой блеск и былой шик.
Нейлоновые рубашки, твидовые тройки, пиджаки первой вельветовой волны, китайские пуховые пуловеры, остроносые мокасины, туфли на высокой и тяжелой платформе, запонки и галстучные булавки, всевозможные шляпы, не знающие износа габардиновые и бостоновые костюмы говорили внимательному человеку
Продолжая этот своеобразный экскурс в прошлое, Дасаев не без удивления отметил, что всех этих разномастно, разностильно одетых людей отличала странная и, на первый взгляд, непонятная особенность: одежду свою каждый старался поддерживать в чистоте и аккуратности, можно даже сказать, относился к ней с тщательностью, недостойной всех этих давно устаревших вещей. Галстук, как он заметил, был здесь необходимым аксессуаром и словно утверждал некий статус владельца, держал того на плаву. Неважно какой: мятый, засаленный, капроновый, шерстяной, атласный, шелковый, кожаный, самовяз или на резиновом шнуре, узкий, широкий, длинный, короткий -- все равно, лишь бы при галстуке.
Обратил внимание Рушан и на то, что из верхнего кармашка пиджака у многих виднеется свежий платочек; бросалось в глаза, что и обувь у большинства надраена до блеска. Но самое удивительное, что отметил бы даже человек невнимательный, -- среди посетителей не было ни одного небритого, и волосы у всех, особенно у тех, кто носил пробор, были тщательно расчесаны, волосок к волоску. Видимо, существовал в этой среде свой неписаный закон, тот эталон или порог, ниже которого опускаться считалось неприличным.
К "Лотосу" Дасаева влекло нечто большее, чем праздное любопытство, и он частенько приходил сюда с заранее заготовленным рублем, так как почувствовал, что более крупная купюра может вызвать недоверие к нему.
Когда он подходил к "стекляшке", с ним молча, но учтиво, а некоторые, можно даже сказать, нарочито изысканно раскланивались, а обладатели шляп --люди, как правило, постарше Дасаева, -- джентльменским жестом приподнимали над изрядно полысевшими затылками головные уборы, давно потерявшие цвет и форму, -- подобная галантность вызывала улыбку, которую он с трудом скрывал.
Но высшая почесть, оказанная ему, -- а может, это было всего лишь традиционным вниманием к новичку, Рушан не успел разобраться до конца, --заключалась в другом. Он уже обратил внимание на то, что у окошка, где так быстро и ловко разливали вино, никогда не было суеты и толчеи, никто не пытался пролезть без очереди -- наверное, здесь это считалось дурным тоном, хотя очередь выстраивалась почти всегда немаленькая. Так вот, завсегдатаи почему-то выделили Дасаева: стоило ему подойти к последнему, как тот оборачивался к нему и великодушным жестом приглашал вперед. Так же поступал и каждый следующий, пока Дасаев, благодарно кивая головой, не оказывался у вожделенного окошечка.
Удивительно, но общение, ради которого эти немолодые мужики, стекались сюда, наверное, со всего города, не было, на взгляд Рушана, навязчивым, бесцеремонным, -- большей частью они держались небольшими группами, но компании эти тасовались чуть ли не каждые полчаса: одни уходили, приходили другие, опять сбиваясь по непонятным для него интересам. Немало было и таких, как он, кто молча, в одиночку коротал время за стаканом вина, и право всякого на подобную свободу тоже уважалось здесь, -- по крайней мере в напарники к нему никто не набивался, хотя он чувствовал: подай он только знак, изъяви желание -- собеседники или компаньоны вмиг найдутся. Здесь никто никого не торопил, как никто и не удерживал, каждый "созревал" сам, в одиночку, чтобы в итоге стать частью целого и уже до конца дней своих застыть навсегда, как в музее восковых фигур, в том одеянии, в котором появился у "Лотоса" в первый раз...