Раны Армении
Шрифт:
Но глаза наши ко всему привыкли, сердца остыли, мысли окаменели.
Мы ходим в церковь и думаем, что дело уже и сделано, долг исполнен, раз мы покрестились, сколько надо, отвесили столько-то земных поклонов, постояли у обедни, разговелись, причастились. Что говорится в церкви, — для нас мертво, на нас не действует, ибо это не нашего сердца слово, не нашего языка речь.
Нам говорят, а мы развесили уши, вперили глаза и слушаем — не слышим, глядим — не видим. Когда бывает, чтоб сердце наше возгорелось, чтоб поняли мы, какое это чудо, всеблагим богом для нас сотворенное? И что мы такое сами собой представляем, — что наше поклонение, славословие, наши поклоны земные и благодарения что-то значат для господа-вседержителя?
Кто беден — того поддержи, кто
Ах, подумай: если бы ты мог после смерти выйти из могилы с теми же силами, какие у тебя сейчас, не захотел ли бы ты обхватить ноги первого путника, проходящего мимо твоей могилы, обнять его, прильнуть лицом к его лицу и облить его своими слезами, прижать уста к устам его и, заключить его в объятья, уже от груди его не отрываться за то одно, что сказал он, проходя: господь да успокоит его душу! или зажег свечу на твоей могиле?
Не захотел ли бы ты тогда размешать в воде и выпить ту землю, что засыпала прекрасные глаза твои, исказила твой благородный образ, сковала твой ласковый язык, приглушила сладостное дыхание, и поклониться камню, всей тяжестью лежащему на тебе?
Почему же теперь, когда разум твой при тебе, и сердце у тебя в груди, и мысли в голове — ты обо всем этом не думаешь?
Ах, мой дорогой, как желал бы я, чтоб в этот час заглянул ты в мое сердце и узнал, какое море в нем бушует.
Когда-нибудь я должен буду лишиться вас, милые душе моей друзья, приятели, товарищи, знакомые, те, кого люблю я больше всех, кто единого со мною образа. Не услышу тогда вашей сладостной речи, ни звука вашего голоса, не увижу ваших благородных лиц. Вы опустите меня в могилу, помянете добром грешную мою душу, бросите мне горсть земли на лицо, — и, может быть, у кого-нибудь из вас заноет сердце, кто-нибудь проронит надо мною каплю слез, — но, ах! — язык мой немеет, только лишь об этом помыслю, и руки падают без сил… ах, и малой благодарности не сможете вы услыхать из уст моих… Что говорить об аде! Я удалюсь от вас навек, не услышу никогда более слов ваших, не увижу ваших милых лиц, — какой же ад может быть ужаснее?
Подобными мыслями поглощен был и наш бедный старик. Он готов был целовать полы рясы стоявшего перед ним священника, проводил ими по лицу, по глазам или совал руку его себе за пазуху, или подносил ее ко рту и нюхал. Бедняга-священник недоумевал: глаза зажмурит, ртом бормочет, рот рукой прикроет, — соленое море льется из глаз.
Рассказать о том, что произошло, священник боялся: старик мог уйти и не вернуться. Утаить? — Но как скроешь, о чем шумит весь мир.
Могло и то случиться, что сын помрет, а отцу не придется и поглядеть на него в последний раз, — тогда вконец потом истоскуется. Что было делать?
Священник поглядывал на дверь, — жалко ему было старика, да и боялся, а ну как тот отдаст богу душу у него на руках! Сердце его сжималось, все нутро переворачивалось. Очутился он между двух мечей — куда ни подашься, все равно заколешься.
— Оганес, сын мой, стань, выйдем наружу, погуляем, освежимся, — чего мы торчим дома, запрятались в угол? Погода потеплела, смягчилась, пойдем, на божий свет поглядим!
Так сказал, наконец, добросердечный поп и поцеловал старосту в голову и в бороду, — он хотел под каким-нибудь предлогом непременно поднять его с места; он полагал, что, выйдя и не разобрав хорошенько, в чем дело, старик смешается с толпой, пойдет, куда все, — и увидит все собственными глазами.
Одно дело — слышать, другое дело — видеть. Чем дальше от нас горе, тем сильнее мы его чувствуем, а когда оно перед нашими глазами, мы сначала цепенеем, потом
— Выпьем еще вот эту чашу, дорогой батюшка, потом, куда хочешь, веди меня. Выпьем, и я — твой пленник, пес твой, — если и на голову мне наступишь, смолчу, не пикну. Ведь я даже Агаси нынче весь день не видал, — он с утра, как вышел, так и не приходил. Ужели ж мне не поглядеть, как он джигитует, в глаза его не поцеловать? Я без него и получаса не могу прожить. Пойдем, все хорошо, будь здоров, да укрепит тебя господь в сане твоем!
Только он успел промолвить: «Агаси-джан, свет моих глаз, пью, мой ненаглядный, за твое здоровье!..» — как вдруг словно пушечное ядро разорвалось и разнесло дверь и окно, ударило ему в лоб по самой середке и разворотило мозг. Хилый, иссохший старик упал навзничь да так и остался лежать, без слова, без звука, как зарезанный баран. Только что взял он в руку палку, чтоб выйти из дома, как раздался крик:
— Где Агаси?.. Хозяин-джан!.. Агаси увели… Хозяин!.. Дом наш разрушили… Хозяин-джан… загасили твой очаг… гора ты моя… захлопнули твою дверь, господин ты мой!.. Ага… га… га… си… Агаси… Агаси… Агаси… Агаси!.. Пришли… ведут… руки связали… ноги заковали… Ой, ой, ой!.. глаза мне выкололи… Кому я худое слово сказала, что такая беда со мной приключилась!.. бегите… догоните, полюбуйтесь на его статный рост… Посмотрите, как джигитует… Иду, иду, Агаси-джан! погоди, только чадру накину, голову повяжу… А ты, горемычная… пошевели хоть руками-то, — что ты стоишь столбом!.. ой, ой, ой!.. Пощади, молю!.. Сгорела, испеклась я вовсе… Отсохните вы, руки мои!.. померкните, глаза мои! Невестушка, милая, да шевелись ты, хоть руки подыми! Эх, Вардитер-джан, фиалка ты моя [51] , цветик весенний, касатик ты мой яркий, маргаритка моя… что ж ты руки скрестила… сокрушаешься?., стоишь, как убитая?..
51
Стр. 91. Вардитер-джан, фиалка ты моя… —Очевидно, имя жены и главного героя повести Агаси по первоначальному замыслу Абовяна должно было быть Вардитер. Впоследствии он передумал и назвал героиню Мазлу, позабыв, однако, здесь заменить имя.
Зангу [52] рядом, погоди немножко, мы проводим Агаси… душа его не успеет еще долететь до неба… мы раньше него там будем, не горюй… Слушай, я спою тебе песню про него:
Агаси… дитя мое… джан… Наша гордость, венец ты наш… Нет гордости… венца у нас, нет, Нет меча и ружья у нас нет… Жизнь померкла… погас мой свет…Агаси-джан, Агаси!.. А ты, горемычный… Долго ты будешь спать? Ладно, ладно… иди… сына твоего увели… иди, кинься в воду… мы за тобой сейчас следом…
52
Зангу, Занги, Занга, Раздан— река, берет начало в оз. Севан, проводит через Ереван и впадает в реку Аракс.
Несчастный отец за это время успел десять раз отправиться на тот свет и обратно вернуться… Только подымет голову, опять его ударят по темени и столкнут в пропасть. С одной стороны молодая, двадцатилетняя сноха била, колотила себя по голове, трепала себе волосы, с другой — бедная его старуха-жена. Ни одежи на них уже не было, ни живого места на лице. Все они истрепали и изодрали. Лачак, ошмаг, лоб, грудь — все стало красным от крови, словно кумач.
Что делалось с молодухой — и не приведи бог! Она стыдилась громко рыдать — и оттого еще сильней жгло ее горе, еще больше она терзалась… Ей хотелось разодрать себе грудь, броситься куда-нибудь вниз головой.