Рапорт из Штутгофа
Шрифт:
7 марта. Хемниц и эсэсовский врач осматривают лагерь. Скверное предзнаменование. Со всех сторон грохочут орудия, тихо лишь на севере. Всё больше и больше больных. В одной из комнат собирают рабочие команды из самых крепких заключённых. Мне это не нравится… Ходят слухи об эвакуации гражданского населения из Навица. Что станет с больными?
31. НОЧЬ С 9 НА 10 МАРТА
Наступил
Я посмотрел на холмы, опоясывающие город со стороны Лемборка. Оттуда непрерывно доносился отдалённый гул орудий. На север проехал поезд; он как раз миновал ту самую маленькую рощу, где мы хоронили покойников и где была могила Отто. На платформах стояли танки и самоходные орудия, а на подножках сидели немецкие солдаты.
— Это уже третий за сегодняшний день, и всё в одном направлении, — сказал мой польский товарищ.
Это могло означать только одно: русские прорвали наконец фронт в районе Тукла-Хейде, который немцы до сих пор удерживали.
У станции Навиц сотни беженцев расположились на ночь прямо под открытым небом. На холмах возле одной небольшой деревушки заняла огневые позиции полевая артиллерия.
Меня знобило. Пошёл мокрый снег. За эсэсовским бараком стояло несколько поляков — «полупроминентов»; это были мои знакомые, и я подошёл к ним. Мы старались понять, откуда доносится канонада. Прямо за эсэсовской уборной стоял Чёрный и избивал прикладом заключённого, У бедняги завелись вши, как, впрочем, и у каждого из нас. Староста комнаты приказал ему выйти во двор и передавить всех вшей. Поэтому пришлось снять одежду.
Гулкие удары прикладом, доносившиеся из-за барака, сливались с далёким громом орудий.
Я заглянул в барак. Чёрный методично опускал свой приклад на человека, который уже едва дышал. Я поймал его безумный, отчаянный взгляд; тут он рухнул на землю и скатился в небольшой ручей, по которому текли нечистоты и талая вода. Там он и остался лежать. Но Чёрному этого было мало: он спрыгнул в ручей и начал топтать коваными сапогами распростёртое тело. Под конец он ещё два раза ударил прикладом по голове трупа.
— Этакая свинья, вшивый пёс, — сказал Чёрный возмущённо, покончив со своей жертвой. — Он бы нас всех погубил своими вшами, кретин проклятый!
Я вернулся к своим польским товарищам, стоявшим за эсэсовским бараком. Мы немного поговорили о создавшейся обстановке. Было совершенно ясно, что наступает развязка.
— Они наверняка эвакуируют нас сегодня ночью, — сказал один из поляков. — Что будет с больными!
— Их, конечно, убьют, — ответил другой, просто констатируя факт.
Гром пушек на мгновение приблизился, а может
— Что бы там ни случилось, скоро всему конец, — сказал мой друг железнодорожник. — И в общем двум смертям не бывать, а одной не миновать, — добавил он тихо.
— Во всяком случае, не только нам крышка. Сегодня ночью или завтра утром, но и на тот свет мы пойдём вместе с нашим конвоем, — сказал другой.
Мы громко рассмеялись. Я сам не знаю почему. На наш смех из барака вышел украинский шарфюрер с пистолетом в руках.
Что, радуетесь? Не слишком ли рано? Уж нас-то мы живыми отсюда но выпустим! А теперь убирайтесь, сукины дети!
Он направил на пас пистолет, и мы со всех ног бросились бежать.
Я вернулся в барак. Нервы у всех были напряжены до предела. Команда дровосеков вернулась в лагерь раньше обычного. Они рассказали, что все дороги, ведущие в Данциг и Гдыню., забиты отступающими немецкими войсками. Запертые в «котле» немцы уже почти по оказывали сопротивления, а мы были в самом центре этого «котла».
Из деревни вернулась команда водоносов. По их словам, — немецкий гарнизон Навица собирался покинуть город, а бургомистр приказал всем гражданским лицам эвакуироваться из города ночью. Местные жители лихорадочно грузили вещи в огромные фургоны, которые уже несколько дней стояли готовые к отправке.
Я попытался хоть немного ободрить Людвига и Свена. Людвиг лежал на животе, уткнувшись лицом в пол, и стонал. Уже много дней он болел тифом. Когда я объяснил ему обстановку, он сразу всё понял:
— Я останусь здесь, а там будет видно. Новый поход — это для меня смерть. Я пройду не больше километра, а что будет потом — ты сам знаешь. Нет, я остаюсь.
Мой старый друг Свен был без сознания. Я поднял его и попытался надеть на него бельё. В соответствии с новейшими «легальными» методами убийства он уже несколько дней лежал почти голый.
— Я пойду с вами, — сказал он в бреду, когда я натягивал на него рубашку. — Мы должны всегда быть вместе… — И он снова потерял сознание.
Ко мне подошёл Карл. Как всегда спокойный, уравновешенный, с чуть застенчивой улыбкой на губах, он сказал:
— Я останусь с больными, я ухаживал за ними всё это время и не могу бросить их теперь на произвол судьбы. В общем-то здесь не опаснее, чем в любом другом месте. А если с нами что-нибудь случится, так ведь то же самое может случиться всюду. Я остаюсь.
Я не мог вымолвить ни слова; только пожал Карлу руку, а на его губах всё ещё играла улыбка, ещё более застенчивая, чем всегда.
В 8 часов вечера у нас было уже совершенно темно, так как ставни были закрыты. Эсэсовцев охватило смятение. До заключённых никому не было дела, и каждый был предоставлен сам себе. Товарищи, только что вернувшиеся в лагерь, рассказали нам о том, что по холмам на окраине Лемборка бродят сотни коров. Фельдфебель приволок в лагерь двух коров, и сейчас они привязаны возле эсэсовского барака. Он сказал, что завтра утром их зарежут.