Расчудесный Хуливуд

Кемпбелл Роберт

Ева Шойрен, выдающая себя за русскую княгиню и являющаяся практикующей сатанисткой, обращалась с подавляющим большинством мужчин исключительно по-приятельски, ложась в койку лишь с самыми близкими из них, а главные радости припасая для подруг по полу.

Ее пригласили, потому что она была знакома с Хобби едва ли не дольше остальных присутствующих, потому что ее след соседствовал со следом режиссера на Тропе Славы, что на Голливудском бульваре, и потому что она могла в любое мгновенье на глазах у всех заняться

лесбийской любовью с любой из проституток или с танцовщицей.

Хобби, в джинсах и в рубашке, подпоясавшись полотенцем, демонстрировал публике поросшую густой шерстью и увешанную множеством золотых украшений грудь. Приветствуя прибывающих гостей, он простоял так не менее часа. Но сейчас он уже уселся за стол с монсиньором Мойнихеном, Боливией, Поросенком, Евой, Джибной и Конски (возможно, четверо из вышеперечисленных и были его подлинными друзьями), а также со сценаристом по имени Джек Тенсас, который, по слухам, начал в последнее время терзаться определенными сомнениями. Они углубились в беседу, устроившись на низеньких диванчиках вокруг костра. Одни ели, другие пили, третьи не делали ни того, ни другого.

– Хочешь убить меня, валяй убивай, имеешь полное право, – провозгласил Хобби. – Не хочешь делать со мной ужастика, значит, не делай…

– Если бы это было традиционной картиной, Пол…

– … я не против.

– … я бы отнесся к этому несколько по-другому, а так…

– … я уж найду себе кого-нибудь. Кого-нибудь помоложе. И подешевле.

– … а ты опять за свое. Резать заживо истошно орущих девок…

– Я хотел оказать тебе услугу, Джек, потому что поговаривают, что у тебя трудности.

– У меня были непредвиденные расходы.

– Мне кажется, ты прав, Джек, – сказала Ева.

– В чем это он прав? – изумился Хобби. – В том, что и у него были непредвиденные расходы? Прав в том, что я занялся все той же никому не нужной херней?

– Неужели тебе хочется снять еще одну чудовищную картину, действие в которой разворачивается словно на скотобойне? – спросила Ева. – Если так, то мне кажется, что Джек прав. Почему бы тебе для разнообразия не искромсать парочку мужчин? А женщин хотя бы раз оставить в покое?

– Я так и сделаю. Ради всего святого, Ева, ты ведь знаешь, что я играю по всем правилам. Я женщинами не ограничиваюсь. Я и мужчин истязаю тоже. Тебе бы следовало знать, что я действую в старых добрых традициях Гранд Гинболь.

– О чем это он? – вполголоса спросил Поросенок у сидящего рядом с ним Джибны.

– Французское кабаре с элементами ужаса, насилия и садизма, в прошлом столетии оно пользовалось большой популярностью, – пояснил Джибна.

– Вроде кина, которое снимает Хобби?

– Вроде того.

– Оставь свои шутки, Пол, – сказала Ева. – Дай нам передохнуть. Единственная традиция, которой ты придерживаешься, – это традиция

извлечения максимальных доходов. А если ты сам ловишь на этом кайф, что ж, тем лучше для тебя.

– А чем мне, по-твоему, заниматься? Снимать комедии о проделках близнецов? Или документальные фильмы для благотворительных нужд? Хочешь, чтобы я пошел по миру?

– Это было бы мило, – вступился монсиньор Мойнихен. – Я не о том, чтобы вы пошли по миру, Пол. Я о том, что неплохо бы вам время от времени использовать собственный талант и возможности во благо людям.

– Во славу Святой Церкви?

– Мы могли бы воспользоваться вашей помощью.

– Но я даже не католик.

Монсиньор Мойнихен улыбнулся улыбкой, воспламеняющей женские сердца во всем городе – и множество мужских сердец, втайне вздыхающих о том, что они не женские.

– Стоит вам перейти в нашу веру, и у меня всегда найдется время для вас.

– Перейти – но откуда? Я не принадлежу ни к одной из конфессий.

– Все мы во что-то веруем, Пол. Хотя многие из нас об этом и не догадываются.

– Ну, хорошо, допустим, я помогу церкви, но как? Без сцен насилия. Без крови. Без истязаний. Верно?

– Да уж, пожалуйста.

– То есть вам хочется чего-нибудь для просмотра в семейном кругу?

– Совершенно справедливо.

– И чтобы дети смотрели?

– Вот именно.

– Значит, нельзя показать ничего такого, из-за чего детишкам приснились бы страшные сны. Никаких вырванных из груди кровоточащих сердец, верно ведь? Никаких голых отроков, пронзенных стрелами, правда?

– Вы смеетесь…

– И уж тем более этого отрока, пронзенного стрелами, нельзя будет распять на кресте? Никакого богохульства, правда?

– Послушай, Пол, хватит тебе…

Боливия заерзал на месте, нервно поглядывая на монсиньора и в то же самое время старясь выставить на всеобщее обозрение массивный золотой крест на груди.

Злоебучий дикарь из злоебучих джунглей хочет показать себя злоебучим католиком, подумал, наливаясь гневом, Хобби. Но у него не было времени на то, чтобы довести до сведения Боливии, что, убивая и запытывая до смерти женщин, крестом на шее похваляться не стоило бы; ему надо было подцепить на крючок другую рыбу. Ему предстояло поиздеваться над монсиньором.

– У меня имеется немалый опыт, – сказал он. – Я снимал такое кино, да и не я один, что Лига Благопристойного Поведения готова была разорвать меня на куски. Значит, от наших картин деткам становится страшно? Вот я и хочу спросить у монсиньора: а разве им не становится страшно, когда они видят полуголого дядьку на кресте, в терновом венце, с лицом, залитым кровью, и пронзенным сердцем?

– Это символы веры. Откровение Страстей Христовых повествует о любви, радости и избавлении, – ответил Мойнихен.