Расхождение
Шрифт:
— В отличие от вас, товарищ Свиленов, у меня нет причин быть пристрастным. А что касается формальной законности притязаний моего клиента, то я считаю их юридически полностью правомочными.
Та-ак, и этот, так же как и Цачев, колет мне глаза моей личной заинтересованностью в этом деле. Ну что ж, мне ничего не остается, как бросить карты. Но прежде я все-таки попытаюсь выяснить одну вещь.
— Что дает вам основание считать меня лично заинтересованным в судьбе Марии Атанасовой?
— Ваше прошлое, — ответил он хмуро. — Насколько я знаю, ваша дружба имеет довольно большой стаж. Впрочем, это, в сущности, меня совершенно не интересует.
— Что именно вас не интересует? Наше прошлое или наша дружба?
— Ни то, ни другое. Я занимаюсь не прошлым, а настоящим.
— Однако
Я чувствовал, что вот-вот вспыхну, а этого как раз и нельзя было допускать сейчас: ведь только-только подошел к тому, ради чего вызвал этого гада.
— Я хотел бы знать, Ценков, известно ли вам, что родители Марии Атанасовой были расстреляны фашистами после жестоких пыток, что сама она была подпольщицей, активным борцом против фашизма?
— Насколько мне известно, она не признана ни активным, ни вообще никаким борцом против фашизма, — с наглой невозмутимостью отрезал он.
— Не признана официально, потому что сама не хотела обременять комиссии, — твердо ответил я и в который раз с яростью подумал об упрямстве Марии: если бы она согласилась занять должности, которые ей сто раз предлагали, если бы не отказывалась от благ, на которые имела все права, такие паршивцы, как Ценков, держались бы с ней совсем иначе. Она сама никогда не жаловалась, но я знаю, что в разных канцеляриях ее пренебрежительно и без уважения встречали и более мелкие ничтожества, нежели этот Ценков. Не говоря уже о том, что для многих в нашем городе, особенно молодых, она была просто «хромоногая из тира»…
— Это ее проблемы, товарищ Свиленов, — голос у гада стал совсем металлический. — Кроме того, я уже говорил вам, что меня интересует не абстрактное прошлое, а конкретные факты. А они таковы: бывшая владелица тира Мария Робева была убита при неизвестных обстоятельствах, после чего Мария Атанасова, единственная, кто разделял с умершей жилье, захватила ее имущество с целью личного обогащения и пользуется им до сих пор с той же целью. Что же касается нежелания Марии Атанасовой быть официально признанным борцом против фашизма и капитализма, то это можно объяснить отягощенной совестью. Насколько мне известно, против нее и раньше выдвигалось обвинение в предумышленном убийстве… — Ценков вдруг остановился, поняв, очевидно, что слишком разболтался. Во время своей тирады он вошел в раж (благодаря чему я четко представил себе, как он будет произносить речи в суде), но тут же взял себя в руки и даже сумел клюнуть меня — молниеносно и остро — совсем как кобра: — Я не сомневаюсь, что вы займетесь выяснением, откуда мне стало известно о прежнем обвинении, которое было предъявлено Марии Атанасовой!
— Об этом нелепом обвинении знает довольно много людей, и скрывать тут нечего, — подчеркнуто сухо и небрежно заметил я. — Эти факты давно изучены и опровергнуты. Во всяком случае они должны быть истолкованы вовсе не так, как это делаете вы.
— А как я их толкую?
— Как черт Евангелие! Хотя прошлое, как вы утверждаете, вас не интересует.
И я резко поднялся. Встал и Ценков — он был повыше Цачева, но мне показалось, что и он проглотил палку.
— Очень сожалею, что не могу быть похожим на вас, товарищ Свиленов.
Вот это неожиданность! Я был уверен, что он молча выйдет из моего кабинета, изобразив гордое презрение.
— В каком же это смысле?
— Я не могу, как вы, испытывать ко всем людям евангельскую любовь.
Вот оно что… Я рассмеялся от души:
— Ошибаетесь, Ценков! Моя профессия и сама жизнь заставляют меня ненавидеть множество людей и вещей.
— Вот как? К чему же, например, вы испытываете ненависть сейчас?
— Сейчас? Извольте — ко всем фамилиям, которые начинаются с буквы «Ц». Мне кажется, что люди, которые носят такие фамилии, похожи друг на друга!
— Мне очень жаль, товарищ полковник, что наша встреча вызвала у вас неприятные ощущения. Ведь вы меня вызвали сами.
— Что вы, совсем наоборот! Наша встреча даже обрадовала меня.
— Чем же, интересно?
— А тем, что тридцать лет
— Напрасно вы так плохо думаете о молодом поколении, товарищ полковник.
Я невольно откинулся назад — мне показалось, что кобра сейчас бросится на меня. Но она ехидно усмехнулась, взглянула на меня глазками-гвоздиками и, выпрямившись, поползла за дверь. А я закурил сигарету и подумал, что, хотя закон и разрешает это, рано, рано мне еще помышлять о пенсии!
Архивы говорят о многом, архивы почти ничего не говорят — все это известно давно, однако, зарывшись снова в протоколы того самого расследования в пятьдесят первом, я в который раз убедился в справедливости старой максимы.
Как только кобра Ценков выполз из моего кабинета, я попросил Ани сделать мне двойной кофе и принести папки. В который раз я погружался в дебри этого идиотского расследования, которое катком проехалось по гордой и нежной душе Марии. Протокол вел неопытный человек, о стенографии тут даже речи не могло быть, записана была какая-то бессмыслица — начало одной фразы, конец другой, середина третьей. В пятьдесят первом магнитофонов почти не было, поэтому в наших «провинциях» допросы записывались от руки. И вот среди каракулей, выведенных сломанным пером и водянистыми чернилами, я все-таки уловил глубокую драму Марии, которая металась, как рыбка на угольях, под градом коротких ударных вопросов Георгия. Да, среди них был и этот — об обстоятельствах смерти старшей Марии. Вопрос, несомненно, содержал косвенное обвинение в адрес нашей Марии, но ее ответ был, видимо, таким нечетким, что понять что-либо было просто невозможно. В двух местах, однако, промелькнуло упоминание о «письме» — вероятно, речь шла о записке, которую старшая Мария оставила перед самоубийством, об этом не раз упоминала наша Мария, когда рассказывала о тех событиях.
Я никогда не спрашивал об этой записке — где она, сохранилась ли и прочее, — может быть, потому, что избегал вспоминать о самоубийстве старшей Марии, видел, что эти разговоры очень расстраивают нашу. Только однажды, лет десять назад, после того как мы допили бутылку «Мелника» в холле санатория, встречая Новый год, Мария вдруг сама нарушила молчание. Отлила из рюмки на пол, глаза наполнились влагой, и она прямо, в лоб спросила меня — хочу ли я узнать, как умерла «ее» Мария. Мне показалось, что она собиралась с силами и духом, чтобы начать рассказ, но не сумела, не собралась и только махнула рукой: а, рано еще, когда-нибудь она, может быть, расскажет мне, как это было… Я видел ясно, что в самоубийстве старшей Марии было что-то мучившее нашу, и, может быть, эта ее взволнованность, беспокойство и мука в глазах давали повод искать в происшествии нечто сомнительное и непонятное. Надо честно признаться — этот случай возбуждал у меня и профессиональное любопытство, но узнать подробности не было никаких шансов: единственным человеком, знавшим всю правду, была Мария, а она-то пока совершенно не годилась в собеседники на эту тему.
В общем, взял я полкилограмма кофе, припасенные мне милой Ани, и отправился в тир к Марии. Уже много лет он стоит на маленькой площади вблизи старинной башни с часами. Этот тир стал настолько обязательной частью города, что в новом проекте центра архитектор так и обозначил его: «Тир Мария». От старого нынешний тир отличался тем, что был покрыт новым декоративным брезентом оранжевого цвета, специально сшитым, с надписью на куполе «Мария» (не «У Марии», как раньше, по типу частных лавочек). Все остальное было без изменения — и мишени, и винтовки. Я знал, сколько сил стоило Марии поддерживать в исправности все эти старые механизмы, да и сам не раз чинил их, но тут и речи не могло быть о замене. Я не упрекал ее — это был ее мир, и любое посягательство на него было бы кощунством. Так же как старшая Мария ничего не меняла ради воспоминаний о бельгийце, так и младшая оставила все так, как было, — вначале ожидая Георгия, потом ради воспоминаний о прежнем Георгии, потому что его, прежнего, она продолжала любить и теперь.