Раскаты грома (И грянул гром) (Другой перевод)
Шрифт:
– Спасибо, мэм, – сказал он и галантно добавил: – Искренне сожалею о доставленном беспокойстве. Прошу передать вашему супругу мои извинения.
– Да уйди же ты, дурак, – взмолилась Канди, отчаянно вцепляясь в дергающегося Шона.
После того как офицерик исчез, Канди встала и стала ждать, пока Шон освободится.
– Где он? Я его убью! Прикончу этого ублюдка!
Шон выбрался из покрывал, отшвырнул их и дико осмотрелся. Но прежде всего увидел Канди, которая тряслась от хохота. У Канди было чему трястись, и все – белое, гладкое,
– Зачем ты меня остановила? – спросил Шон, но его интерес к офицеру быстро угасал, сменившись вниманием к груди Канди.
– Он решил, что ты мой муж, – подавилась смехом Канди.
– Гаденыш, – проворчал Шон.
– Он был очень мил.
Канди вдруг перестала смеяться.
– А какого дьявола ты врываешься ко мне? Думаешь, тебе принадлежит мир и все, что в нем есть?
– Ты моя.
– Ничего подобного! – вспылила Канди. – Убирайся отсюда, громила! Грубиян!
– Оденься!
Дело принимало непредвиденный оборот. Шон полагал, что Канди будет каяться и признавать свою вину. Но дал себя знать ее характер.
– Пошел вон! – закричала она.
Шон никогда не видел ее такой. Ему с трудом удалось поймать большую вазу, которую она швырнула ему в голову. Не услышав звона разбитого фарфора, Канди схватила другой снаряд – зеркало в дорогой раме, и оно с радующим сердце звоном разбилось о стену позади Шона. Будуар, обставленный в великолепном викторианском стиле, вволю обеспечивал ее боеприпасами. И хотя Шон проворно уклонялся, вечно оставаться невредимым ему не удалось, и он получил удар портретом какого-то офицера в тяжелой позолоченной раме. Канди всегда любила военных.
– Ах ты сука! – взревел Шон и бросился в контратаку. Нагая Канди с визгом обратилась в бегство, но у двери он поймал ее, взвалил на плечи и, брыкающуюся, понес на кровать.
– Ну, моя девочка, – сказал он, укладывая ее себе на колени розовым задом вверх, – я тебя научу прилично вести себя.
Первый удар оставил на округлом полушарии красный отпечаток руки, и Канди перестала сопротивляться. Второй удар был нанесен со значительно меньшей силой, а третий превратился в ласковое похлопывание. Но Канди жалобно плакала.
Занеся руку, Шон с отчаянием понял, что впервые в жизни ударил женщину.
– Канди! – неуверенно сказал он и был поражен, когда она перевернулась, села у него на коленях, обхватила руками за шею и прижалась влажной щекой.
У него из горла рвались слова извинений, мольба о прощении, но здравый смысл помог преодолеть это искушение, и он хрипло спросил:
– Ты раскаиваешься?
Канди проглотила комок и кивнула.
– Прости меня, дорогой. Я это заслужила. – Ее пальцы прижались к его горлу и губам. – Прости меня, Шон. Мне ужасно жаль.
Вечером они поужинали в постели. А рано утром, пока Шон нежился в ванне и горячая вода жгла царапины у него на спине, наконец
– Я сегодня уезжаю утренним поездом, Канди. Хочу к Рождеству быть дома.
– О Шон, ты не можешь задержаться? Хоть на несколько дней?
– Нет.
– А когда вернешься?
– Не знаю.
Наступило долгое молчание, потом она сказала:
– Я так понимаю, что не вхожу в твои планы на будущее.
– Ты мой друг, Канди, – возразил он.
– Мило. – Она встала. – Пойду закажу тебе завтрак.
В спальне она остановилась и принялась разглядывать себя в большом, в рост человека, зеркале. Голубой цвет платья гармонировал с цветом ее глаз, но в это время дня на горле стали заметны маленькие морщинки.
«Я обеспеченная женщина, – подумала Канди. – Мне не обязательно быть одинокой».
И она отошла от зеркала.
Глава 60
Шон медленно шел по усыпанной гравием подъездной дороге к дому Голдбергов. Прошел по аллее деревьев «Гордость Индии» (кейлейтерий); вокруг к фасаду дома в стиле рококо серией террас поднимались лужайки. Утро было очень теплым, в ветвях деревьев сонно ворковали голуби.
Из малинника донесся слабый смех. Шон остановился и прислушался. Вдруг он растерялся, смутился – он не представлял себе, как его встретят. На письмо она не ответила.
Наконец он сошел с дороги, прошагал по траве и добрался до края амфитеатра. Внизу, в углублении, он увидел миниатюрную копию Парфенона. Чистые белые мраморные колонны, освещенные солнцем, а вокруг круглый рыбный садок, похожий на крепостной ров. В глубине между стеблями белых, золотых и пурпурных лилий скользили карпы.
На приподнятом мраморном краю бассейна сидела Руфь. Она с ног до головы была в черном, но ее руки были обнажены, она протягивала их вперед и кричала:
– Иди, Буря! Иди ко мне!
В десяти шагах от нее, плотно прижав к траве пухлый задик, серьезно смотрела на мать Буря Фридман.
– Иди сюда, малышка, – уговаривала Руфь, и девочка очень осторожно наклонилась вперед. Она медленно приподняла розовый зад, так что он нацелился в небо, выставив из-под короткой юбочки кружевные панталоны. Несколько секунд девочка оставалась в такой позе, потом с усилием встала и пошла на полных розовых ножках. Руфь радостно захлопала в ладоши, и Буря торжествующе улыбнулась, показав крупные белые зубы.
– Иди к маме, – смеялась Руфь; Буря сделала несколько неуверенных шагов и отказалась от такого способа передвижения как от совершенно непрактичного. Опустившись на четвереньки, она галопом закончила маршрут.
– Мошенница! – обвинила Руфь, подхватила девочку и высоко подняла. Буря радостно завизжала.
– Еще! – приказала она. – Еще!
Шону хотелось рассмеяться вместе с ними. Хотелось подбежать к ним и обнять обеих. Он вдруг понял, что в этом и есть смысл жизни, оправдание его, Шона, существования.