Раскол. Книга II. Крестный путь
Шрифт:
– Как ты, чернец, Бога не боишься! – раздались крики со всех сторон. – Кабы государева воля, твой срамной язык давно бы пожрали псы. Ты ведь самого государя бесчестишь!
– Ага!.. Видали?.. Значит, живой образ Христов, что перед вами, топтать можно? Ну и пляшите на костях моих! – Никон насмешливо вздел палец в подволоку, на сцены Страшного суда, где грешники томились и мучились в огненной бане. – Я смирённой. И коли в чем пред вами восхитился и загоржался лишнего, так и простите. – Владыка низко поклонился, черные шелковые воскрилья клобука упали на лицо, как погребальные пелены. Выпрямился, спокойно разобрал убор по широким плечам, поправил панагии. –
– Другие-то патриархи просто оставляли престол. Уходя – уходи. А ты отрекся. Ты сказал: де, ежли вернусь назад, то анафема буду…
– Я так не говаривал…
– Другие-то патриархи от гнева бегали, а ты от сердца…
– Не с сердца бежал я, а от государевой немилости и свидетельствую о том небом и землею.
– Нет, с сердца сшел, – подал голос государь, вовсе убитый уловками бывого друга. – Ты и в челобитье мне про то писал по уходу: де, будешь ты, великий государь, один, а я, Никон, как один из простых.
Илларион Рязанский поднес к Никону ту грамоту. Никон мельком проглядел, буркнул, отвернувшись:
– Рука моя. Может, описался чего…
– Вот ты и Дионисию много чего описался, клепая на государя.
Илларион Рязанский смерил опального презрительным взглядом, повернулся к нему спиною. Никон снова вспыхнул. Трудно держать в ровности всполошливый характер, когда из каждого угла лают, норовят ноги покусать, допирают, как отцеубийцу, клятвопреступника иль, того хуже, будто дьяволу продался. Каждое лыко у них в строку, все притянули на суд, только бы опятнать патриарха.
– Вижу, лучше бы мне навсегда замолчать, ибо каждое слово становится мне в корысть, как злоимцу и схитнику. Только об одном прошу напоследок: не донимайте близких мне, оставьте во спокое. Можно ли казнить лишь за то, что они любят меня?.. Вот Никиту Зюзина, боярина, казнив, изгнали из своего дому, а жена его померла с того горя… Которые люди за меня доброе слово молвят иль какие письма объявят – и тех в заточение сослали и мукам предали… Подьякон Никита умер в оковах, поп Сысой погублен, строитель Аарон сослан в Соловки. И ближнего мне служку Иоанна Шушеру схватили от меня и заточили в юзы…
И тут царь снова прервал Никона, обращаясь к собору:
– Зюзин достоин был за свое дело смертной казни, потому что призвал Никона в Москву без моего повеления и учинил многую смуту. А жена его умерла от Никона, потому что он выдал мужа ее, показав письмо. А подьякон Никита ездил от Никона к Зюзину с ссорными письмами, сидел за караулом и умер своей смертью от болезни. Сысой – ведомый вор и ссорщик – сослан за многие плутовства. Аарон говорил про меня непристойные слова и за то сослан… Малый Шушера взят за то, что в девятилетнее время носил к Никону всякие вздорные вести и чинил многую ссору…
– Бог тебе судья, государь, – ответил Никон, нимало не смутясь от царских речей; все упреки соскальзывали с него как с гуся
– Ты, государь, со мною волен всяко поступать. Я направлюсь туда, куда укажешь… Но вот вы, самозванцы из чужих земель, прежде чем судить неправедно русского патриарха, оглянитесь на образ Спасителя нашего, на его карающую десницу, – переметнулся Никон на вселенских патриархов, увидев в них все зло себе. – Ты, Макарий, шибко широк здесь, в государевом рукаве, да ведь скорее меня угодишь ко Христу на лютый правеж…
– Отымите… отымите крест от бешаного! Безумец… Подпал к бесу под пазуху, и уже не исправить! – не сдержавшись, вскричал Макарий Антиохийский по-русски, но тут же поправился, перешел на греческий: – Написано: по нужде и дьявол исповедует истину, а Никон, безумец, истины не исповедует. Не хуже ли он самого диавола?
– Чтобы тебе так обезуметь, несчастный…
Патриархи посовещались меж собою и объявили приговор:
– Отселе не будешь патриархом, но будешь яко простой монах!
ИЗ ХРОНИКИ : «… Двенадцатого декабря в церкви на воротах Чудова монастыря Никону объявили его вины. Александрийский патриарх снял с него клобук и панагию и сказал, чтоб впредь патриархом не назывался, а писался бы простым монахом и жил бы в монастыре тихо и немятежно.
«Знаю и без вашего поучения, как жить, – ответил Никон. – А что вы клобук и мантию с меня сняли, то жемчуг с них разделите по себе, достанется вам жемчугу золотников по пяти да золотых по десяти. Вы – султанские невольники, бродяги, ходите всюду за милостыней, чтобы было чем заплатить дань султану. Откуда вы взяли эти законы? Зачем вы действуете здесь тайно, как воры в монастырской церкви, в отсутствии царя, думы, народа? При всем народе упросили меня взять патриаршество, я согласился, видя слезы народа, слыша страшные клятвы царя…»
На Никона надели простой клобук, снятый с греческого монаха, но архирейского посоха и мантии не взяли. Никон вышел на площадь, она была сплошь заполнена людьми. Садясь в сани, он промолвил сам себе с печалью: «Никон! Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы! Если бы ты уготовлял богатые трапезы и потрафлял властям, то оставался бы по-прежнему в милости…»
Сани тронулись, окруженные стрельцами, они едва пропихивались сквозь народ. Позади саней шел спасо-ярославский архимандрит Сергий, и когда Никон начинал что-нибудь говорить в толпу, он кричал: «Молчи, Никон!»