Расписание тревог
Шрифт:
— Стельки, что ли, соломенные? — догадалась уборщица.
Али кивнул.
— …когда баран эта сено видит, бегом на чабана бежит! Ты лучше, началник, пиржай к нам, легковой машинка чабанам давай, потом увидим, какой привес будит!
— Приехал? — спросил Коля.
— Я приехал, — не сразу ответил Али. — Сюда приехал и еще
— А я нынче пенсию получила, — сказала уборщица. — Не свою, свою-то уж давно получаю, слава богу, восьмой десяток идет. За сыночка, за Степушку. Тридцать лет ни слуху ни духу не было. Как ушел зимой в сорок пятом, так ни письма, ни похоронной… А этой весной в военкомат вызвали. Явись такого-то. Разыскалось Степушкино дело, погиб в Чехословакии, смертью храбрых. Пенсию теперь назначили. Давно бы уж, дуре, на пенсию подавать, соседка-учительница сколько раз бумаги выправить предлагала, да я все отнекивалась. Может, живой он где, думаю, может, в плен попал… А пенсию просить, значит, мертвым признать. Ну и не подавала все…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разошлись мы только под утро. На самом забрезге мне удалось уснуть. Впрочем, я спал и не спал, в голове мелькали обрывки фраз, образов, потом стала выстраиваться какая-то живая картина. Усилием воли я разорвал дрему. Окна были полны восходящего солнца. За полдень, с прибытием теплохода, погода испортилась, враз похолодало, но этот утренний светлый час еще долго согревал меня. Теплый, медно-розовый свет, что залил зал ожидания, словно бы засветил мой выморочный, тревожный сон, и в памяти осталось лишь одно слово: порт. «Порт, порт назначения?.. — вспоминал я. — Порт высокого назначения?»
Дожидаясь посадки, я вышел на берег. Моросило; на желтых шеях причальных кранов висело совсем по-зимнему одутловатое небо. Иртыш покрылся шугой, и буксиры торопливо тянули на север последние
Но вновь прибывшие чувствовали себя уверенно. Мелькали фуражки и кителя речников, меховые куртки геологов; особыми кучками держались ждавшие отправки рабочие. Они были одеты разно: в ватники, полушубки, в шинели без погон, в суконные дедовские пиджаки, в цигейковые гуцульские жилеты с орнаментом и без орнамента, в стеганые халаты и кожушки. Али Мухаметов, заметая грязь буркой, расхаживал по речному перрону, выискивая земляков. У парапета, точно изваяния, стояли башкиры в шубах без ворота, и к ним приставали неизбежные и вездесущие цыганята; отдельно на ящиках с импортным оборудованием угощались первачом присадистые украинцы.
Коля Гайдышев сидел в окружении нескольких человек и рассказывал о буровой. Он был возбужден, как и ночью, хрипло смеялся, и, лишь когда оглядывался на теплоход, что уходил на север, на лице его появлялось потерянное выражение.
А все вместе разношерстное и разноязыкое это племя горланило песни, смеялось, плакало, лузгало семечки, продававшиеся тут же старухой уборщицей, ночной нашей собеседницей. Организаторы сорванными голосами выкрикивали порт назначения и уводили людей группами и поодиночке.
Постепенно толпа формировалась в определенном порядке — контролеры стали впускать тех, кто уезжал на юг. Все мои ночные знакомцы определились в этой человеческой круговерти…
Я стоял на перроне под въедливой ветреной моросью, курил и думал о том, что все это и есть жизнь, все это — моя Родина, мой порт назначения, и нет иных слов, прекраснее и точнее.