Расписной (Адрес командировки - тюрьма)
Шрифт:
Грызун послушно кивнул и исчез. Калик полез за сигаретой.
– С чего ты так? – поинтересовался Расписной.
– Из-за брата младшего. Молодой, знаешь, – в поле ветер, в жопе дым… Один хер из малолетки откинулся [48] , ребятня вокруг него и скучковалась – как же, зону топтал! А у него передних зубов нету, говорит – авторитетным пацанам доминошкой выбивают, вроде как знак доблести… Мой и подписался! Тот ему сам два зуба выставил – теперь, говорит, ты самый правильный пацан в квартале. Ну братуха
48
Освободился из колонии для несовершеннолетних
– Чего ж ты родной душе не подсказал?
– Не было меня тогда. Я через полтора года объявился, чего сделаешь, поздно уже… Ну тому гаду пику засунул, а моему не легче!
– Так ты по «мокрой» чалишься?
Морда покачал головой:
– Не, то дело на меня даже не мерили. Менты прохлопали. За карман попал…
Жизнь в хате текла размеренно и вяло. Пидоры закончили уборку, лысого громилу и его дружка – белесого, со сморщенной, как печеное яблоко, физиономией – выдернули с вещами на этап. Хорек сидел на корточках в углу и как заведенный чиркал о бетон черенком ложки. Вжик-вжик-вжик! Время от времени он корявым пальцем проверял остроту получающегося лезвия и продолжал свою работу. Вжик-вжик-вжик…
Волка это не касалось. По инструкции он имел право расшифроваться только для предотвращения особо опасного государственного преступления или посягательства на ответственного партийно-советского работника. Предписанное приказом бездействие вызывало в душе протест, но не слишком сильный.
Может, оттого, что он уже нарушал инструкцию, чтобы спасти мальчика от кровавого маньяка, и хорошо запомнил урок полковника Троепольского, едва не растоптавшего его за это. Может, потому, что сам ходил по краю и в любой момент мог расстаться с жизнью. Может, из-за того, что в тюремном мире не было особей, вызывающих сочувствие, и спасать никого не хотелось. Может, срабатывал эффект отстраненности, с каким пассажир поезда смотрит через мутное окно на ночной полустанок со своим, не касающимся его житьем-бытьем. А скорее всего, действовали все перечисленные причины, вместе взятые… Вжик-вжик-вжик!
После обеда обитателей хаты повели на прогулку. Тускло освещенные слабыми желтыми лампочками коридоры, обшарпанные, побитые грибком стены, бесконечные ряды облупленных железных дверей, грубо приклепанные засовы, висячие амбарные замки, ржавые решетки в конце каждого коридора и пропитывающая все тошнотворная тюремная вонь – смесь дезинфекции, параши, табака и потных, давно не мытых тел… Этот мир убожества и нищеты был враждебен человеку, может, он подходил, чтобы держать здесь свиней, да и то – только перепачканных навозом, недокормленных хавроний из захудалого колхоза «Рассвет», потому что дядя Иоганн рассказывал: в Германии свинарники не уступают по чистоте многим российским квартирам. Наверняка и эти его рассказы учтены в пятнадцатилетнем приговоре…
Прогулочный дворик тоже был убогим: бетонный квадрат пять на пять метров, цементная «шуба» на стенах, чтобы не писали, и надписи, оставленные вопреки правилам
Волк жадно вдыхал свежий воздух, подставлял тело солнечным лучам и радовался, что исчезла непереносимая камерная вонь. Но она, оказывается, не исчезла, только отступила: камерой провонялись его волосы, руки, камерой разило от Морды, Голубя, Лешего, от всех вокруг…
– Раз в омской киче мы вертухаев подогрели, они нас пустили во дворик к трем бабам, – мечтательно улыбаясь, рассказывал Морда, а Голубь и Леший с интересом слушали. – Зима, мороз, снег идет, а мы их скрутили, бросили голыми жопами на лед – и погнали! Бабы визжат, менты сверху смотрят и ржут… Нас семеро, кто сразу не залез, боится не поспеть, толкается, к пасти мостится… Умат!
– Ты-то успел? – жадно облизываясь, спросил Голубь.
– Я всегда успеваю! – надменно ответил Морда и сплюнул.
– Эй, вы! Какого хера шушукаетесь? – крикнул сверху вертухай. Лица его против солнца видно не было, только угловатый силуэт на фоне ячеистого неба. – Хотите обратно в камеру?! Щас загоню!
– Все в порядке, начальник, уже гуляем, – подчеркнуто смирно ответил Леший, и вся троица степенно двинулась по кругу.
К вечеру в хату заехал новый пассажир – обтрепанный, сельского вида человечек неопределенного возраста. В руках он держал тощий мешок и настороженно озирался.
– Здравствуйте, люди добрые. – Голос у него был тихий и испуганный.
– Здравствуй, здравствуй, хер мордастый! – Верка со своей вихляющейся походкой и блатными ужимками был тут как тут. – Ты куда зарулил, чмо болотное?! – Пидор подошел к новичку вплотную.
Тот попятился, но сразу же уперся спиной в дверь.
– Дык… Привели вот…
– А у нас ты спросил: есть тут для тебя место? На фуй ты нам тут нужен? И без тебя дышать нечем!
– Дык… Не по своей-то воле…
– А кто тут по своей?! – напирал Верка. – Один вон тоже не по своей попал без спросу, место занимал да наш воздух переводил… Знаешь, где он? Деревянный клифт примеряет! Я сам его заделал! Вот как бывает!
Он замахнулся. Новичок, не пытаясь защититься, втянул голову в плечи.
Волк не мог понять, что происходит. Творился неслыханный беспредел. Петух – самое презираемое в арестантском мире существо. Он должен сидеть в своем кутке у параши и рта не открывать, чтобы не получить по рогам! Наехать на честного зэка для него все равно что броситься под поезд!
Верка обернулся и посмотрел на сокамерников. Угрожающая гримаса сменилась глумливой усмешкой. Он не боялся немедленной расправы, напротив, приглашал всех полюбоваться спектаклем. Значит, спектакль санкционирован.
– Ну что, гнидняк, платить за место будешь? – Кулак пидора несильно ткнулся в небритую скулу селянина.
– Дык нету ничего… Вот только колбасы шматок, носки да шесть сигарет…
Человечек распахнул мешок и протянул Верке. Но тот спрятал руки за спину.
– Ложи на стол!
Медленно приблизившись к столу, новичок выложил на краешек содержимое мешка.
– Вот теперь молоток! Сразу видно, нашенский! – смягчил тон Верка и погладил новенького по спине, похлопал по заду. – Нашенский ведь? Честно говори, не бзди!