Расписной (Адрес командировки - тюрьма)
Шрифт:
– Да, я могу предположить, что Вольфа покрыли татуировками, чтобы он вошел к нам в доверие, – продолжал сторонник немецкой автономии. – Но много лет назад, когда Вольдемар был маленьким мальчиком, а я находился в гостях у его отца, в дом пришел милиционер и изъял самодельный пистолет. При этом он сказал, что Вольдемар дружит с преступниками, настоящими бандитами. Я не могу предположить, что это была уловка властей…
«А ведь была! – отстраненно подумал Вольф. – Иезуитская уловка, о которой, если бы не случай, мы бы
– …и это был первый шаг Вольдемара по пути, который вполне логично привел его сюда. Вот в эту логику я вполне верю.
Парцвания разжал кулаки и хрустнул пальцами, Эйно снял кепку и без особого успеха пригладил редкие волосы, Хмурый будто невзначай сделал шаг назад.
– И еще, – Иоганн снова улыбнулся. – Если бы Вольф был тем, за кого его принял Хмурый, то он всячески бы пытался войти в доверие. А он не стал выдавать себя за противника режима и дал понять, что ему вообще наплевать на политическую борьбу. Поэтому я ему полностью доверяю.
Иоганн замолчал и обвел соратников внимательным взглядом.
– У кого есть другое мнение?
Наступила тишина.
– У тебя, Шалва? – требовательно спросил Фогель. Парцвания покачал головой.
– У тебя, Виктор?
– Нет, – поколебавшись, ответил Азаров.
– Да все ты верно расписал! – восторженно улыбаясь, сказал Волосюк. – Вот голова у человека! Нам до него – как до неба!
– Убедительно, – кивнул Коныхин.
– Согласен, – не очень убежденно произнес Вялло.
– Тогда все сомнения сняты, – подвел итог Фогель. – Обвинения Хмурого не подтвердились. Он будет наказан. А теперь спать.
На следующий день в распиловочном цехе плохо закрепленная доска, соскользнув со штабеля, сломала Хмурому ключицу, руку в двух местах и расплющила ступню. Если это было обещанное наказание, то прекрасно организованное, если совпадение – то очень удачное. Как бы то ни было, вора увезли на больничку и у Вольфа отпала необходимость следить за подходящими сзади. Впрочем, в этот же день он обзавелся новыми врагами.
После вечерней проверки Парцвания и Якушев заспорили о правах и свободах.
– Нет, ты скажи, почему нельзя «Новый мир» выписывать? – с кавказским темпераментом кричал Шалва. – Я не говорю про другие журналы, про «Америку», например. Но ведь «Новый мир» – наш, советский журнал, там ни порнографии, ничего такого. На воле его свободно выписывают, продают в киосках. Почему мне запрещено?
– Потому что там Солженицына печатали, – объяснил Якушев. – Вдруг еще что-такое тиснут. А мы здесь прочтем…
– Солженицына по команде Хрущева напечатали. Ему даже хотели Ленинскую премию дать!
– Хрущеву? – еще сильнее вытаращился Якушев.
– Да нет! – Парцвания с досадой махнул рукой. – Хрущев Солженицыну хотел Ленинскую премию дать. Так почему нельзя? Журнал «Коммунист» – можно, «Политическое самообразование» –
– А иностранные разрешают, – сказал Якушев. – Вон Матрасов «Корею» выписал. Читает и хохочет – смешней «Крокодила»…
Со стороны умывальной послышались звуки ударов, возня, потом раздался жалобный крик. Узнав голос Шнитмана, Волк в три прыжка оказался на месте. Бледный как мел Яков Семенович сидел на полу, прислонившись к нарам, и зажимал рукой нос, из которого лилась кровь. Другой рукой он машинально отряхивал перепачканную рубаху, так что брызги летели во все стороны. Он был близок к потере сознания, но порывался подняться и, захлебываясь, бормотал:
– Меня никто никогда не бил… Ты за это ответишь, гнида… Я тебя достану…
Андрей Головко, вытирая запачканную кровью руку, пнул его ногой в бок.
– Заткнись, жидяра, насмерть забью!
Вольф схватил полицая за шиворот и оттащил в сторону:
– Ты что, дед? О душе пора думать, а не махаловки затевать!
Тот резко повернулся.
– Заткнись и не лезь! – гаркнул он с неожиданной и непривычной властной интонацией. – Стой тихо и дыши в тряпку, пока до тебя дело не дошло! Что ты про душу-то знаешь? Мне твоя немчура не только в душу наплевала, всю жисть искалечила! Паскуды! Я пацаном был, только восемнадцать стукнуло, они меня посулами сманили! Потом сами сбегли, а меня на муки бросили! И ты такой же гад!
– Долбанулся, старый? Шнитман-то тут при чем?
– Да при том! Ты с ним – два сапога пара! Жаль, не всех жидяр я передушил! Их с малолетства надо на штык сажать или в огонь… И вас, фашистов, туда же! Моя бы воля – я б вас рядом к стенке прислонил! А ну, беги, коли жить хочешь!
Вольф протянул руку, словно желая взять разбушевавшегося Головко за пуговицу.
– Ты, сука, что думаешь, – медленно и зловеще произнес он, – я твой фуфловый базар слушать буду?
Полицай смотрел на него в упор побелевшими от ненависти глазами. Сейчас он не казался стариком. Он явно ощущал на плечах черную форму и тяжесть винтовки в руках. Много лет назад беззащитные люди, встречая этот взгляд, испытывали безысходный животный ужас. И сейчас он смаковал сладость безвозвратно ушедших времен.
– В распыл пущу, фашистское семя! В ногах валяться будешь, сапоги лизать!
– Глохни, старый козел, – без выражения сказал Вольф. И ткнул его пальцем под грудь – быстрым, коротким движением, рядом с пуговицей, за которую, казалось, только что хотел ухватиться.
Будто машина времени перенесла Головко в современность, где не было ни формы, ни винтовки, ни власти, ни силы. Лицо его посинело, он согнулся, как перочинный нож, и, судорожно хватая ртом воздух, повалился на дощатый пол. В отряде наступила тишина, только всхлипывал Шнитман и сипел задыхающийся Головко.