Расплата

Еленин Марк Соломонович

— Так отчего ты так всполошилась? У нас ведь все решено. Или требуется высочайшее разрешение этого верховного сига?

— Ну, я так и знала! Этого и боялась больше всего — твоей иронии, Андрей, твоей насмешки. — Глаза Ирины наполнились слезами, еще минута и они покатятся по щекам.

Андрей нежно поцеловал ей руку.

— Виноват, Ириша, каюсь. Хочу полюбить твоего Сигодуйского... и что-то мешает, противится этому. Как мы поладим с ним? Хотя я должен быть ему благодарен; помнишь, как Аристарх говорил: он спас тебя для меня... Не беспокойся, я буду сдержан, я попытаюсь подружиться с ним.

Ирина слушала со счастливой

улыбкой. Именно этого ей хотелось — дружбы двух дорогих ей людей.

— Я всем обязана ему, я не хочу, чтобы ты смеялся над ним, — шептала она Андрею. Все-таки тревога не покидала ее...

И не зря. Когда Андрей впервые увидел Сиг-Сигодуйского (это случилось в тот день, когда он, наконец покинул больницу), ему с трудом удалось удержаться от улыбки. Невысокий плотный человечек с круглой головой, на которой редкие волосы были расчетливо начесаны на лысину, розово-пунцовые щечки, привычка попеременно сжимать одну ладошку другой — с первого взгляда нельзя было угадать в нем верного рыцаря и преданнейшего друга.

Но он был именно таков. И если более сильное и страстное чувство к молодой красивой женщине жило в его сердце, то он очень умело скрывал его. Другом дома и семьи определила ему быть судьба, и он покорился этой роли. Бедный Сиг!

Временами Андрей жалел своего нового знакомого. И уж, конечно, старался при нем быть сдержанным с Ириной. Он понимал лучше Ирины чувства Дмитрия Сигизмундовнча: бедняга Сигодуйский был беспамятно влюблен. Быть может, это чувство тайного превосходства Андрея, да еще, пожалуй, необыкновенная тактичность Сигодуйского позволили с первых же дней выбрать правильный тон в их отношениях: почти ровесники, они около Ирины играли как бы разные роли. Андрей — почти муж, Дмитрий Сигизмундович — почти отец.

Его житейская мудрость была признана и Ириной, и Андреем. И потому последние решения принимал именно он.

Была снята небольшая квартира, куда после больницы переселились; здесь у каждого была своя комната. Оплатил все, разумеется, Сигодуйский, но сделал это так легко и дружески, что обидчивому Андрею осталось только поблагодарить нового друга.

— Я знаю, что вы не останетесь в долгу, Андрей. Я буду вести реестр, — и придет пора, когда мы разочтемся, — сказал Сигодуйский серьезно. — Пока вам еще нужен покой и отдых.

Это была правда. Андрею никого не хотелось видеть, никуда не хотелось идти: нога еще болела. Только Святосаблин — святая душа — был исключением. Его Андрей всегда был рад видеть.

В очередной слой приход Владимир ошарашил всех новым твердым решением: он остается в Париже; договорился, что занимает место Аристархова на кладбище Сен Женевьев де Буа. Вот это была новость так новость!

— Но ведь ты же собирался возвращаться в Россию? Помнишь, как и отговаривал тебя, даже сердился. Что же случилось?

Владимир рассказывал обстоятельно:

— Пошел я в этот «Союз возвращения». Человек, к которому мне пришлось обратиться — почему-то он смотрел на меня с нескрываемым презрением — сунул мне целую пачку бумаг, какие-то анкеты, велел писать обо всем правдиво и без помарок.

Сел я за испачканный чернилами, щербатый стол и принялся старательно излагать свою родословную. У них она теперь называется странным словом «автобиография». Затем я стал заполнять анкеты, детализирующие эту самую «автобиографию». Вопросы самые простые, но словно с подвохом: где родился, где учился,

имею ли военное образование, где проходил военную службу, в какой полк был выпущен, каким путем попал во Францию, чем занимаюсь, политические позиции какой партии разделяю и почему имею желание вернуться в Советскую Россию. А дальше еще куча вопросов по поводу родителей «до третьего колена», что меня особо удивило. К тому же затруднялся я ответить на многое: просто не знал, не помнил! И это вызвало еще более сильное недовольство моего проверяющего — узколицего, с грубым подозрительно скуластым лицом, испорченным, как столешница дырками и щербинами, оспяными метками.

Он бегло посмотрел мои анкеты н вернул их, обнаружив кое-где неясности и неправильности в ответах.

Я все терпеливо исправил. И тогда он, точно жандармский следователь, принялся сличать все написанное мною одно с другим, как будто нарочно отыскивал какое-нибудь несоответствие или ошибку. Наша беседа уже порядочно надоела мне...

В кабинете было жарко и душно. За соседним столом сидела еще одна просительница, средних лет дама, моя соотечественница, бедно одетая, но еще сохранившая в лице высокомерное я горделиво-отчужденное выражение. Я подумал, что вряд ли она полком командовала или заговор какой возглавляла, — ее-то в чем проверять? Дама изнемогала от жары, то и дело обмахивала полное, в глубоких складках лицо поломанным китайским веером и тяжко вздыхала, бросая просительные взгляды на чиновника, который не уставал заниматься мною.

В конец концов мне было продиктовано прошение на заранее заготовленном бланке, в котором я униженно обращался к советским властям с просьбой не отказать в помощи. Прошу, мол, простить мне прошлое и все, свершенное по молодости, недомыслию и во вред русскому народу. Все кончалось клятвой в будущей моей лояльности. Я оставил свой адрес, номер телефона, поставил дату и, расписавшись, посмотрел на скуластого. Он спокойно и молча выдержал мой взгляд.

— Когда я могу надеяться получить ответ? — не выдержав затянувшейся паузы, спросил я.

Он принялся медленно объяснять мне, каким злом для страны явилась эмиграция и сколько плохих людей, сумев избежать полагающейся им кары за содеянное, скрылось за рубежами Советской России. Перепроверка моих анкет, — дело чрезвычайно хлопотное, и, — он не скрывает! — весьма долгое, ибо в «Союзе возвращения» мало сотрудников. Помогают исключительно на добровольных началах, без всякого вознаграждения эмигранты, которые такой работой добиваются скорейшего возвращения на родину. Это право требуется заслужить, разумеется...

Я слушал, слушал и вдруг как-то сразу все — и кабинет, и советский чиновник (чекист, вероятно) со всеми его подходами и неясными намеками — все это стало мне глубоко отвратительным. Я прервал беседу, сказал, что приду через недельку-другую, а сам решил про себя окончательно, что ноги моей здесь больше не будет. Но на прощанье хозяин кабинета ткнул мне еще бумагу о неразглашении разговоров, проведенных со мною здесь, сказал, что у меня будет еще много возможностей доказать свою преданность России. Я сухо кивнул и вышел с непонятным и огромным облегчением, словно бог отвел от меня огромную неприятность. Сам Господь наставил меня и помог выбрать дорогу, по которой я уж точно теперь пойду, выполняя слово, данное мною Христофору, — останусь на его месте и постараюсь жить спокойно и достойно, как жил он...