Расплата
Шрифт:
«Да, мне хочется жить», — с предельной откровенностью подумал Бакрадзе. Неожиданно он вспомнил небольшое село, затерянное в горах Сванетии, небогатый, казалось придавленный крышей, отчий дом, в котором жила большая семья колхозного кузнеца Сандро Бакрадзе, тесное подворье, где вечно суетились петухи и куры, блеяли два-три барашка, ночное небо, усеянное звездами, каких нет во всем мире, и только над их селением оно такое, доброе морщинистое лицо матери, лица братьев и сестер, провожающих его в летное училище, и острая боль обожгла душу. Как захотелось все это увидеть снова!
Когда-то давно седобородый в свои семьдесят пять лет
— Ты мог бы родиться горбатым, но родился крепким и сильным, маленький Вано, и это прекрасно. Ты мог бы переболеть оспой и жить потом с рябым от нее лицом, но ты растешь красивым, мальчик мой, и пусть тебе улыбаются горы из-под своих седых папах. Ты мог бы быть хвастливым и жадным, но в семье кузнеца Сандро, отца своего, ты вырос скромным и великодушным. Ты мог бы рваться в большой красивый город Тбилиси и мечтать о его шумных улицах, площадях и театрах, но ты любишь свой далекий, свободный от этой пышности аул и дом своего скромного отца и деда. Все это можно, Вано. И лишь одного тебе, горцу, никогда нельзя: быть трусом.
«Но разве я был когда-нибудь трусом? — неожиданно по самому сердцу полоснула его острая мысль. — Разве я когда-нибудь боялся идти сквозь зенитный огонь на цель или дрожал оттого, что увидел в воздухе пару „худых“, как тогда называли в нашем полку „мессершмитты“?
Так почему же, сделав больше ста вылетов, я должен теперь погибнуть, когда пришла последняя весна и рукой подать осталось до этого мрачного, притаившегося за линией фронта Берлина, а значит, и до окончания войны? Погибнуть, когда столько штурмовок за плечами, а вся пропотевшая гимнастерка в орденах и медалях, и зачем они мне мертвому! Нет, не надо погибать, — вдруг оборвал он себя, — если жизнь такая заманчивая по весне и рядом, совсем рядом победа».
— Товарищ командир, — раздался голос за его спиной. — Машина к полету готова.
Бакрадзе круто обернулся. Все размышления моментально угасли, и он увидел одну только явь. Она предстала в образе улыбающегося Максимовича.
— Ты чего такой развеселый и сияешь, как майская роза? — заинтересовался Бакрадзе.
Техник рукавом видавшего виды промасленного комбинезона провел по лицу.
— Да как же не улыбаться? — осклабился он. — В столовке сейчас немецкую картошку вареную подавали. Ну, что это за картошка? Души в ней нет сплошной эрзац, а не произведение природы. А еще нас с такой картошкой блицкригом победить хотели. Вот у нас бульба так бульба, недаром про нее веселая песня по всей Белоруссии ходит. Приедете после войны ко мне в гости в Осиповичи, товарищ командир, от души угощу. Сами увидите, какая она. Какая пышная, вся рассыпчатая, нежная, как будто в каждой картофелине душа живет и поет.
— Ладно, ладно, — вяло улыбнулся Бакрадзе. — После победы обязательно приеду в твои Осиповичи эту самую бульбу есть. И песню буду вашу потягивать, в которой, по-моему, так поется: «Бульбу сеют, бульбу парят». Так, кажется?
— Именно так, товарищ командир, — повеселел Максимович. — Только разрешите добавить, что первая песня и пляска у нас в Белоруссии — это «лявониха».
Ах, Лявониху Лявон полюбил, Черевички ей на праздник купил.…На стоянке маячила фигура воздушного стрелка. Взяв себя в
— Ну что, Веня? На цель идем?
— Идем, товарищ командир.
— Вопросы ко мне какие возникли?
— Нет.
— Тогда в кабины и по газам.
И опять два самолета, два могучих «ила», сделав над летным полем круг, ушли в небо. Якушев почувствовал себя на взлете нехорошо, комок тошноты подкатил к горлу, однако он подавил это неприятное ощущение и подумал: «Почему я не летчик, сижу к нему спиной, от этого нагрузка в полете двойная, я ничего порой не знаю о том, что происходит в передней воздушной сфере, в пространстве, в которое вторгается самолет, что ожидает нас и чего должны ожидать мы».
«Как часто в летной среде называли наш штурмовик „горбатым“ и как справедливо это! — продолжал рассуждать в своей задней кабине Веня. — Кто, как не „илы“, вынесли на своих спинах тяжкое бремя войны. И зенитки били по ним крупнокалиберные, и „мессеры“ заходили с хвоста для атаки, чтобы ужалить огненной трассой сначала стрелка, а затем и летчика поразить, оставшегося беззащитным сзади. Я обязательно напишу об этом после войны книгу, так и назову ее: „Штурмовики“».
Машину взболтнуло, и напряженный голос Бакрадзе кратко оповестил:
— Подходим к линии фронта, не зевай, Веня.
И оттого что Вано прибавил к лаконичной команде его имя, у Якушева сразу потеплело на душе: «Может, простил мою грубоватую выходку, может, подумал и оправдал горячность мою».
Рука Вениамина легла на турель, ладонью он прикоснулся к густо смазанному крупнокалиберному пулемету, единственному его оружию, ради которого и кабина-то задняя с жестким сиденьем появилась. Веня перевел ствол влево и вправо, вверх и вниз: все хорошо. Он склонил голову к левому борту, ощущая привычную перегрузку, отжавшую его к холодной бронеспинке. Высокий прочный киль опустился вниз, а задняя сфера стала хорошо обозреваемой. Ни вверху, ни справа, ни слева не было вражеских истребителей. Вторая машина шла на положенном удалении, и бешено вращающийся трехлопастный винт окружал ее нос черным нимбом.
Солнце, блеснувшее из-за облаков острыми лучами, отскочило от фонаря пилотской кабины. Гул мотора как-то сник, как будто бы «ил» решил сделать короткую передышку, и по этим изменениям в ритмике его звучания Веня догадался, что их пара уже находится над целью. Секунду спустя левое крыло их «шестерки» резко поднялось в крутом вираже, рассекая уже не сумеречный, а заголубевший от солнца воздух.
Из своей задней кабины Веня увидел знакомые очертания все той же ромбовидной рощи, над которой они уже побывали утром. В редком прорубленном сосняке, похожие на большие серые личинки, прятались немецкие самолеты, и были они все без винтов. «Реактивные „мессершмитты“», — тревожно подумал Якушев и закричал по СПУ:
— Командир, ты видишь!.. Раз, два, три… Целых шесть штук. Пикируй, командир!.. Ситуация лучше не придумаешь.
Бакрадзе не откликнулся. В наушниках потрескивал эфир, и только. А их «ильюшин» уплывал от рощицы в сторону, и желтые стволы мохнатых сосен, по-весеннему ярко-зеленых, исчезли под крылом. В крутом довороте Бакрадзе бросил машину влево, и как раз вовремя, потому что словно в карнавальную ночь распустились сзади, чуть ниже хвоста, два желтых пучка огня и дымки повисли над ними в заголубевшем после утреннего тумана воздухе.