Расплата
Шрифт:
— Глупый, — запрокидывая голову, хохотала Липа. — Ничего не поделаешь, любовь зла, полюбишь и козла. А ты не козел даже, а медведь средней величины. Только не полагай, что меня ни разу не сватали. Однажды и просватать батюшка родной пытался.
— И за кого же? За начальника какого-нибудь?
— О нет, — окончательно развеселилась Липа. — За семинариста, ожидавшего в нашем соборе тепленькое местечко.
— И что же помешало?
Липа заливисто засмеялась:
— Батюшка в гости к нам позвать его соизволил. Пришел этот самый семинарист, водочки с пирогами и рыбкой накушался как следует, так что, когда настала пора покидать ему наш дом, батюшка мой сказал: «Проводи-ка, Липонька, будущего отца Мефодия до автобусной остановки,
— И ты? — сердито перебил Дронов.
— Пошла, — безмятежно улыбнулась Липа. — Не могла же я батюшкин гнев возбуждать. И семинарист был хорош сам собой. Красавчик, с волнистой гривой волос по плечи. Будто с картинки какой сошел.
— Так в чем же дело, за что отвергла его?
— Может быть, и не отвергла бы, — поддразнивающе сказала Липа, — да только, пока мы к автобусу шли, он два раза порывался за кофточку ко мне залезть.
— И ты?
— Сначала строго предупредила, а во второй раз по физиономии съездила и домой умчалась. Вот и не состоялось сватовство. А потом ты появился, и сам знаешь, что произошло. Глупый, как я благодарна судьбе, что тебя мне на жизненной тропке подставила. Никого мне больше не надо было, да и сейчас не надо, тем более…
Так они и жили. И такой счастливой казалась эта жизнь даже в мрачное время немецко-фашистского засилья, что иной раз забывались и холод и голод, ибо ничто не могло устоять перед силой этой любви. И только при мысли о том, что бродит, возможно, где-то рядом его собственная гибель, на душе у Дронова становилось зябко от мрачного ожидания.
Прохаживаясь изредка по оккупированному городу, Иван Мартынович с интересом наблюдал его будничную суету, узнавал и не узнавал Новочеркасск. На Московской и Платовской улицах не было той ежедневной суеты и разноголосицы, которые здесь царили обычно до фашистского нашествия. Цвет значительно поредевшего потока людей преобладал серый. Люди несли свою бедность и хмурость навстречу неизвестности. Утром и днем взгляд любого наблюдающего за улицей человека прежде всего фиксировал мышино-серые шинели, плащи и кители немецких солдат и офицеров. По-разному фланировали гитлеровцы. Утром и днем походка их была торопливой и деловитой. Вечером те же самые оккупанты проходили развинченным медлительным шагом, вяло отдавая честь повстречавшимся старшим по званию лицам. К полуночи из ресторанов, кабаков и забегаловок они вываливались уже вполпьяна, а некоторые, невзирая на предписания коменданта, гласящие, что в казачьем городе офицеры третьего рейха должны являть собой образец достоинства и корректности, горланя песни, шествовали целыми компаниями, оглашая улицу звуками губных гармошек и отборным русским матом, которому столь быстро выучились.
Румыны, издали завидев своих строгих союзников, торопливо сворачивали на мостовую, потому что те с ними никогда не церемонились и по любому поводу награждали руганью, пинками и подзатыльниками, причем румын обязан был стоять навытяжку даже в ту минуту, когда немецкий офицер хлестал его по щекам. Определив по высоким, сужающимся кверху шапкам, что это идут именно они, немцы начинали гоготать, останавливали солдат, а то и офицеров за плохое отдание чести либо просто без всякого повода норовили дать союзнику по шапке, и летела она прямо на мостовую.
Подобные сцены Дронову приходилось наблюдать не однажды, и от этого становилось горько и гадливо на душе: «Нечего сказать, союзнички. Какая дрянь! — А потом думалось горько: Дрянь-то дрянь, а нас пока бьют. Ну почему мы не можем их одолеть? Ведь есть у нас и самолеты, и танки, и генералы с седеющими висками, и маршалы. Есть ведь, а победить фашистов не можем. Под каждым их натиском отступаем. Значит, не хватает нам чего-то. Ведь до Сталинграда те уже дошли, чего доброго, возьмут и эту твердыню».
Он вдруг вспомнил, как высказал однажды Сергею Тимофеевичу эти свои мысли и как тот, всегда
— Вы извините меня, Ваня, — сказал он после долгой паузы. — Извините, потому что сам я мучаюсь, когда вопросы эти самые себе задаю. Чем они лучше нас, эти арийцы. Только называют себя сверхчеловеками. А вот поди ж ты, побеждают. Но про Сталинград вы зря. Не видать его им, как своих ушей. То же самое, что и с Москвой получится, вот увидите. Иначе… — Волохов понизил голос и договорил побелевшими губами: — Потому что иначе зачем же нам жить тогда, Ваня?
Дронов в ту минуту промолчал, и неожиданно для него Волохов произнес:
— Так что вы готовьтесь к заданию, Ваня. Ваше задание ой как поможет Сталинграду и войскам, что бьются за него.
Дронов рискнул и спросил, скажите более подробно о задании, но получил иронический ответ:
— Рано узнаешь, рано и состаришься. Не суйся поперед батьки в пекло.
С тех пор он стал понимать, для чего выбрал его и приблизил к себе Сергей Тимофеевич и почему именно эта диверсия могла облегчить прямым образом действия сталинградской группировки. Совсем недавно в конце октября немцы восстановили железнодорожное движение на север почти до станции Каменской, куда теперь и ходили поезда, маршруты которых раньше обрывались в Шахтной. Но и это мало чем им помогало. Грузы и боеприпасы поступали теперь в таком количестве, что ими были забиты многие станции. По тем данным, которыми его снабдил штаб партизанского фронта, Волохов знал, что в самое ближайшее время немцы, ликвидируя пробку на Ростовском железнодорожном узле, должны будут перебросить эшелоны с боеприпасами на новочеркасскую станцию. Вот когда понадобится Дронов, этот мужественный парень с пудовыми кулаками, железной грудной клеткой и предельным спокойствием.
Знал Волохов и другое: задание настолько опасное, что трудно уверовать в то, что тот, кто его выполнит, останется не обнаруженным фашистской полицией. Он всматривался в бесхитростное лицо Дронова, и этот человек, по его мнению, был крайне далек от мысли, как трудно будет ему сохранить свою жизнь.
Но не знал руководитель диверсионной группы Новочеркасского подполья одного, что и Дронов думает в эти минуты о том же, но полное, застывшее в предельном спокойствии лицо его не отражало никакого напряжения мысли. Размышлял Иван Мартынович спокойно, но совсем не так, как полагал его начальник. Ход его рассуждений был совершенно иным. Заранее оценивая свое недалекое будущее, он представлял, насколько трудно будет этот взрыв осуществить и уйти, скрыться, затерявшись среди других людей, совершенно к этому непричастных, не оставив даже самого ничтожного следа в содеянном.
Однажды, гуляя по городу, Иван Мартынович увидел идущую навстречу компанию фашистских офицеров, о чем-то оживленно споривших, и, чтобы разминуться с ними, свернул налево, медленно пошел по Горбатой улице в сторону городского рынка. «Черт бы их побрал, — озлобленно подумал он. — Кто же теперь в конце концов хозяин в моем городе Новочеркасске, я или эти худощавые, воспитанные на эрзац-колбасе и эрзац-кофе немцы?» В родном городе Ивану Мартыновичу был знаком и дорог каждый дом и каждый забор, и, когда он увидел на угловом здании гостиницы большой плакат с изображением Гитлера, он против своей воли остановился и горько вздохнул. «Дожили, — подумал он. — Дожили мы, казаки донские, до самых позорных дней своего существования, если позволяем выставлять на обозрение этого злобного урода с челочкой».