Расплата
Шрифт:
Антон кивнул. Довод ошеломил его, но все зубные врачи — сумасшедшие, и факт этот в медицинских кругах общеизвестен; впрочем, в его идее, возможно, что-то и было. Петер приехал, поставил свой велосипед и запер его на замок. Антон смотрел на него, и в нем возникала, под треск вертолета и отдаленный грохот мегафонов, нежность, связанная, к его удивлению, с тем, что происходило в городе.
На последнем отрезке пути до места сбора они почти не двигались. Под большим черным аэростатом в форме падающей с неба ракеты стояли от Концертного зала до Государственного музея десятки, а может быть — сотни тысяч человек с досками и плакатами, с транспарантами иногда до десяти метров в длину, а с разных сторон все подходили и подходили люди. Из динамиков, укрепленных на деревьях и фонарных столбах, гремела речь, которую на самом деле произносили со сцены в дальнем конце площади, но слова эти не задевали его. Что его привлекало,
ИОВ: ОНИ ПРИШЛИ КО МНЕ [99]
Он показал плакатик Петеру и рассказал ему, кто такой был Иов. Через динамики объявили, что за последние полчаса две тысячи автобусов въехали в Амстердам; это значило — еще сто тысяч человек. Радость, аплодисменты. Голос сообщил, что от вокзалов все еще движутся тысячи людей, приехавших дополнительными поездами; все подходы к площади у Музея были забиты народом. Но, думал Антон, это — одна и та же наука: она сделала голос человека таким громким, что его слышно по всей площади и она же ответственна за существование атомных бомб. Сорок лет назад не было возможно ни то, ни другое; и то, что в те годы происходило на земле, было гораздо ужаснее и неразрешимее, чем каждый думал…
99
«Они пришли ко мне, как сквозь широкий пролом; с шумом бросились на меня…» (Книга Иова, 30, 8–14). Возможно, автор плакатика имел в виду, что демонстранты так же отвержены, как Иов, либо — что они пришли к Иову, как приходили его друзья.
Он не заметил, сколько времени простоял там. Петер увидел в толпе школьного приятеля, попрощался и пропал из виду. А Антон стоял, вспоминая бункера, которые здесь когда-то находились, Wehrmachtheim и немецкие учреждения в окружающих площадь виллах, где теперь разместились американское консульство, русская торговая миссия и Soci'et'e Generale. Тем временем толпа радостно приветствовала одних политиков, освистывала других — и наконец, шажок за шажком, масса начала приходить в движение. По официальному маршруту, кажется, невозможно было пропустить всех желающих, поэтому демонстранты двинулись в центр города по разным улицам. Странная эйфория овладела Антоном: он не был возбужден, скорее — настроен мечтательно, и связано это было с чем-то, случившимся давным-давно, еще до войны. Он уже не думал больше о себе, но обо всех этих людях. Несмотря на шум, он чувствовал себя окруженным полной тишиной. Благодаря присутствию этих людей, все казалось другим: не только он сам, но и дома, из открытых окон которых тут и там свешивались белые простыни, как в сдающемся городе, и проплывающие вверху облака, и ветер, и черный аэростат ракеты, плывущий над толпою, время от времени переламывающийся посередине, а после — резко выпрямляющийся.
БЛАГОДАРЮ ЗА БУДУЩЕЕ
На площади демонстранты влились в широкий поток, который тек к исходному пункту. Вежливо улыбаясь и извиняясь, все уступали друг другу дорогу, и он не мог выдержать этого. Эти люди вовсе не были бесцеремонными, как он считал раньше, или, может быть, теперь они стали лучше — или здесь собрались только те, кто еще не огрубел? Он должен поблагодарить Ван Леннепа за то, что тот заставил его сюда прийти. Он привстал на цыпочки и осмотрелся. Вдруг он увидел Сандру и громко выкрикнул ее имя. Они замахали друг другу руками, протискиваясь сквозь толпу.
— Глазам своим не верю! — крикнула Сандра издали. — Здорово, па! — Она поцеловала его в щеку и взяла под руку. — Что это с тобой случилось?
— Я думаю, я единственный здесь, кого принудили прийти силой, но постепенно и я становлюсь добровольцем. Привет, Бастиан. — Он подал руку ее другу — симпатичному юноше в джинсах и спортивных туфлях, с палестинским kaffia [100]
100
Платок в мелкую черно-белую клетку с бахромой, какие носят палестинские арабы; был очень популярен среди амстердамской молодежи в 70–80-х годах.
101
Кракеры — обычно молодые люди, демонстративно занимающие временно пустующие дома в городе и не платящие квартплаты. В Амстердаме полиция одно время вела против них борьбу, напоминающую настоящие военные операции, в которых иногда принимали участие тяжелые военные машины.
— Не думай, что ты — единственный, кто явился сюда не по своей воле. Здесь полно полиции. Посмотри.
Появилась группа солдат — и была встречена аплодисментами. Антон видел людей, которые, при взгляде на форму, не могли сдержать слез; как драгоценную композицию из цветов, окружил торжествующих военных танцующий хоровод юношей и девушек.
— Эти молодые люди участвуют в демонстрации по принуждению? — удивился Антон. Он встретился взглядом с пожилой женщиной, которая смотрела на него, как бы узнавая — пациентка, конечно, — и рассеянно кивнул ей.
— Уф, нет! Вот он. — Бастиан указал на человека в ветровке, снимавшего солдат кинокамерой. — Полиция.
— Ты уверен?
— Хорошо бы выбить эту камеру у него из рук.
— Давай-давай, выбивай, — сказал Антон. — Они только и ждут чего-нибудь такого.
— Нечаянно, конечно, — сказал Бастиан с фальшивым смехом, безумно раздражавшим Антона.
— Нечаянно, да. Веди себя, пожалуйста, как положено мужчине, сопровождающему беременную жену. Мне хотелось бы, если можно, стать дедушкой.
— О’кей, — пропела Сандра, — до этого еще так далеко… Пока, па, я позвоню.
— Пока, дорогая. И постарайся быть подальше от того дома, когда в него ворвется полиция. Пока, Бастиан.
Это не было настоящей ссорой, но, уже в который раз, демонстрацией взаимного раздражения, ставшего почти обязательным.
Ван Леннепа нигде не было видно, и Петера тоже. Медленно отдался он на волю потока. Старики и старухи на маленьких балконах растопыривали пальцы на обеих руках в виде знака V, который они помнили с войны; оркестрики двигались вместе с демонстрантами, и на всех тротуарах звучала музыка, за которую никто не собирал денег. Все общественные отношения явно разбалтывались. На крышах трамвайных остановок плясали шалые панки в черных рейтузах, в слишком больших, лоснящихся от старости пиджаках с блошиного рынка, с торчащими клочьями волос, выкрашенных в желтый и фиолетовый цвет, и все те, кто до сих пор их боялся, растроганно смотрели на них. Только в воздухе Нидерланды оставались неизменными. Рекламные самолеты сообщали, что лишь Иисус несет мир и что цветные фотографии лучше всего печатают на Телячьей улице, номер такой-то. На крыше запаркованного фургона сидели между тем два решительных пятнадцатилетних подростка со своей собственной интерпретацией Марша мира:
ПЕРВУЮ БОМБУ — НА ВАШИНГТОН
Проходя мимо этого плаката, демонстранты делали непроницаемые лица и откашливались в кулак; были и плакаты на русском, со словом МОСКВА на них. Антон видел, как изо всех поперечных улиц вливались в толпу новые людские потоки, иногда в двух местах сразу, — постепенно начиналось нечто невероятное. И в его собственном потоке существовали отдельные течения, он заметил, что люди вокруг него все время сменяются. На полпути к Набережной Наместника он был вдруг оттеснен в сторону шеренгой черных фигур, в масках и с трещотками, которые быстро расчищали себе дорогу сквозь толпу; флуоресцирующие скелеты были нарисованы на их костюмах — средневековье, чума. Он наткнулся на кого-то и извинился: это была та самая женщина, что недавно смотрела на него. Он рассеянно улыбнулся.
— Тони? — спросила она неуверенно. — Ты не помнишь меня?
Удивленно смотрел он на нее: маленькая женщина лет шестидесяти, с почти белыми волосами и очень светлыми, немного выпуклыми глазами за толстыми стеклами очков.
— Прошу прощения… я что-то не…
— Карин. Карин Кортевег. Твоя соседка по Харлему.
Сперва — словно вспышка молнии, в продолжение которой крупная блондинка из «Сюрприза» превратилась в маленькую старушку, стоявшую рядом с ним. Потом растерянность.