Расплата
Шрифт:
Дзержинецкий принес требуемую одежду, и Ласкавич, поднявшись на четвертый этаж, быстро оделся в темном углу. Он надел пальто, поднял барашковый воротник, нахлобучил на глаза шапку, напялил на нос очки, влез в калоши и семимильными шагами двинулся на улицу.
Дзержа вернулся в комнату, пришел в себя и в глубине души порадовался несчастью товарища. Вскоре заиграла музыка, и кто-то из передней постучал в дверь.
— Вы готовы, господа? — спросила панна Зофья, когда меланхолик появился в дверях.
— Готов, только я, мой товарищ… захворал… у него… головная
— Ну, что за ребячество! Пан Ласкавич… — громким голосом позвала она. — Наша с вами первая кадриль…
Дзержинецкий заверил ее, что Ласкавича нет, и очень смущенно, как будто все это приключилось с ним самим, вошел в гостиную. Вскоре начались танцы, и, чтобы загладить скверное впечатление от неудачного начала, все пустились в пляс. Вечер начался шумно, а сейчас уже все веселились напропалую. Мужчин было немного, так что Дзержинецкий танцевал до упаду. Когда он часов в пять утра вернулся к себе в комнату, то совершенно не чувствовал под собой ног. Он с большим трудом разделся и доволок свое бренное тело до постели… Минуту ему чудилось, что он танцует, видит прекрасные лица, глаза, плечи, что кому-то шепчет нежные слова, затем он уснул как убитый. Во сне его стали мучить кошмары. Он не был в состоянии открыть глаза, поднять голову, но чувствовал, что вокруг него происходит что-то странное. Сквозь сон, полубессознательно, с закрытыми глазами он кричал:
— Ласкавич… Генрик… Ласкавич…
Ответа не последовало, и это ©го разбудило. Он сел на кровати и тогда только сообразил, что звонит электрический звонок.
— Генрик, — застонал Дзержа, — поди же открой, а то я… я не могу… Генрик…
Он снова не получил никакого ответа. Тогда только меланхолик понял, что это звонит сам Ласкавич.
С яростью спустил он из-под одеяла ноги, сунул их в туфли и, разыскивая свой халат, простонал:
— Ну что за негодяй! Да разве можно так трезвонить!
Спотыкаясь и задевая за карнизы, выступы, дверные косяки и ручки, он вышел в переднюю, отодвинул задвижку и вернулся в комнату. Его поразило, что Ласкавич не идет за ним, а звонок продолжает непрерывно звонить. Он снова вышел в переднюю, приоткрыл входную дверь и позвал:
— Ласкавич, это ты?
— Я, — ответил мрачный голос.
— Да входи же, наконец! Какого черта ты трезвонишь?
— Да это не я трезвоню…
— Не ты? А кто же?
— Мойра!
— Какая Мойра?
— Ну, Мойра.
— Не пойму, что творится в твоей башке. Чего ты шляешься по ночам с еврейками?
Ласкавич молчал и все не входил. Дзержинецкий еще раз вернулся в комнату, отыскал лампу и спички и с зажженной лампой вышел на лестницу с твердым намерением выгнать Мойру. За дверью стоял Ласкавич, прислонившись к стене, с безжизненно опущенными руками, в шапке, надвинутой на глаза. Звонок не умолкал ни на минуту, и в ночной тишине казалось, что он отчаянно взывает о помощи.
— Чего же ты трезвонишь? — произнес страдальческим шепотом Дзержинецкий. — Скажи мне, наконец, чтобы я понял, в чем дело?
— Ты так непроходимо глуп, что даже этого понять не можешь. Я слишком
— Зачем же ты так сильно нажал?
— Вот тебе раз, зачем я так сильно нажал?
— Ну ладно, а почему же ты не вытащишь кнопку?
— А потому, что я уже напрасно сломал три ногтя.
— Так как же быть? Может, попробовать ножом?
— Да, ножом, — буркнул Ласкавич. — Ах я, голова садовая! — вдруг заорал он, хватаясь за голову. — Что это я вытворяю сегодня в этом доме!
Тем временем на несмолкаемый звонок из квартиры пани Мундарт стали появляться и снова исчезать в дверях фигуры в одном белье, и, наконец, на шум вышла сама вдовствующая мамаша, допытываясь, чем он вызван. Заинтересовались этим обстоятельством и жильцы других этажей. Во всем доме слышно было хлопанье отворяемых дверей, быстрое шлепанье ночных туфель, громкие возгласы. Жилец с четвертого этажа, высокий растрепанный господин, остановился на середине лестницы и, перегнувшись через перила, вежливо спросил:
— Извините, бога ради, извините! Скажите, не мешает ли наша семья, которая спокойно спит в своей собственной квартире, не мешает ли она вам танцевать и трезвонить всю ночь напролет… э… э…
Ласкавич поднял голову, уставился на квартиранта и хриплым голосом закричал:
— Ваша семья… э… э…
Дзержинецкий схватил его за руку:
— Послушай, ты что, еще один скандальчик хочешь устроить? Не стесняйся! По крайней мере ты достойным образом завершишь все свои сегодняшние похождения.
Ласкавич взглянул на него, кивнул головой и, грузно шлепая калошами, прошел в прихожую, а оттуда в комнату.
Марыся тщетно пыталась достать кнопку из металлического ободка вилкой, пани Мундарт — головной шпилькой, кухонным ножом и т. д. Наконец, Дзержинецкий бросился в свою комнату и принес перочинный ножик с длинным и тонким острием, концом которого ему удалось ловко приподнять и вытащить кнопку. Звон сразу прекратился, и все поспешно разошлись. Дзержинецкий вернулся в комнату, кинул ножик на стол, сбросил халат и повалился на кровать. Ласкавич в шапке и шубе стоял около столика, держась за него обеими руками. Дзержинецкий, уже засыпая, услышал какое-то бормотание. Он заставил себя прислушаться.
— Послушай, Дзержа, — говорил Ласкавич, — ты погасил свечу, и шут тебя знает, где ты находишься. Пырни меня ножиком в шею. Перережь артерию, и всему будет конец. Ты ведь понимаешь, что после всего, что произошло… Валяй, не бойся, только сразу посильней!
Меланхолик намеревался встать и отнять у Ласкавича перочинный ножик, но не в силах был шевельнуть уставшими от танцев ногами. А сожитель его продолжал:
— На коленях умоляю тебя, вот я и голову наклонил так, что тебе будет совсем легко. В самую шею! Всади изо всех сил, и кончен бал. Скажешь, что я сам зарезался… Ей ничего не говори… Выбросьте меня на помойку… Большего я не заслужил. Бегал неодетый, всю ночь звонил, напился, как скотина… Пусть Марыся прикроет мой прах мусором, золой и сажей.