Распря с веком. В два голоса
Шрифт:
Еще раз, дорогая Наталья Александровна, простите за этот запоздалый отклик. «Новый колокол» меня очень взволновал, и я много думаю о написанном в нем. Я желаю Вам успеха и роста. Второй номер — вот настоящий экзамен. А за первый большое Вам спасибо. У него уже — «лица необщее выраженье». Я от души желаю, чтобы оно нашло свою глубину, чтобы боль, талант, свобода, которые отличают его «звон», превратились бы постепенно в некое убедительное и цельное видение России и ее будущей судьбы.
Надеюсь осенью встретиться с Вами и обо всем еще и еще побеседовать.
«Левая пресса
301
«Глубокоуважаемый Аркадий Викторович!.. Говорить Западу о том, что происходит в нашей части мира, — самое безнадежное предприятие… Дело не в том, что люди не имеют информации, ибо она доступна, а в том, что они не хотят знать. Происходит очень сложный и интересный психологический процесс самозащиты… Мне уже не хочется убеждать западных читателей ни в чем». Из письма 1 мая 1970 года (архив Белинкова).
Лешек Колаковский в личном письме Аркадию писал: «…Мне не надо подчеркивать, что я солидарен с Вашими идеями. Я вижу, что плачевное невежество западного мира во всех вопросах Восточной Европы и Советского Союза (что мы можем наблюдать в безнадежном кретинизме американской „New Left“) чрезвычайно опасно…» [302]
Все же один голос пробился через стену молчания американской прессы. Давая высокую оценку «Новому колоколу», Морис Фридберг, не раз упоминавшийся в этой книге, конечно же обратил особое внимание на статью «Страна рабов, страна господ…»: «Лермонтовская печальная строчка служит эпиграфом к статье, — напоминает рецензент и, в некотором роде сближаясь со Шмеманом, делает вывод, — [Белинков] утверждает, что многовековое давление на русскую интеллигенцию уничтожило ее способность сопротивляться тирании. В эпоху ревизионизма в историографии эта проблема достойна серьезного научного обсуждения» [303] .
302
Колаковский Л. Из личного письма. 1970. 20 апр. (архив Белинкова).
303
Friedberg М. Novy kolokol // The Russian review. 1973. Vol. 32. № 4. P. 452.
Когда в России цензуру отменили, там был осуществлен репринт «Нового колокола» [304] . Тираж был маленький — 1000 экз. Он бесследно разошелся по стране.
Продолжения «Нового колокола» не было. Я не решилась «пойти на экзамен» второй раз. Конечно, всегда можно найти извиняющие обстоятельства, но здесь не стоит о них говорить.
Конец длинной истории о том, как стараниями писателей-невозвращенцев в начале семидесятых был создан литературно-публицистический сборник «Новый колокол», возвращает нас к ее началу.
304
Новый колокол. М., 1994. Репринт. Издание осуществлено при содействии фонда Анатолия Якобсона.
Открывает «Новый колокол» трехстраничное предисловие, в котором обильно процитированы подготовительные записки его основателя Аркадия Белинкова. В предисловии изложены задачи и намерения редколлегии, критерии в оценке настоящего и прошлого, принципы выбора авторов и отбора материалов. Обращено внимание на отличие «Нового колокола» от исторического «Колокола». Тут ни убавить, ни прибавить. Ни изменить. Но одна страница устарела. Она заполнена перечислением надежд советской творческой интеллигенции, казавшихся тогда вряд ли осуществимыми, почти несбыточными. Всего двенадцать пунктов. Из них такие как: «Уничтожение цензуры в области искусства и науки», «Создание независимого издательства, свободного от государственного
Аркадий Белинков
Мы получим другую литературу
(По стенограмме выступлений на Международной конференции по цензуре. Лондон. 1970)
Осенью 1956 года я не попал в Дом литераторов на дискуссию, которая была посвящена обсуждению романа Дудинцева «Не хлебом единым» [305] . Моей жене повезло. Проскользнув вместе с Симоновым через кухню, она попала в зрительный зал. А я, как и другие неудачники, остался за воротами. Медленно и угрюмо возвращался я по длинной улице Воровского от дома номер 50 к дому номер 1, к арбатскому метро. Шел я не один, а с одним очень старым, очень известным писателем, и разговаривали мы на обычные литературные темы.
305
Желающих попасть на обсуждение было так много, что для наведения порядка была вызвана конная милиция. — Н.Б.
— Как у вас в «Вопросах литературы»?
— Плохо.
— А как у вас в «Новом мире»?
— Плохо.
Обычный литературный московский разговор.
По длинной, черной московской улице за нами медленно ехал длинный черный писательский автомобиль.
Происходило это в 56-м году, почти пятнадцать лет назад. Мой спутник тогда сказал: «В мемуары это не войдет, хотя, возможно, „в стол“ и напишу. Но, может быть, этак лет через десять или пятнадцать в иные времена напишете или расскажете Вы». Прошло пятнадцать лет.
«В 54-м году у меня на даче, — рассказывал мне мой спутник, — сидели все мы растерянные, не понимающие что к чему. Все пошло черт знает куда. Появились какие-то и что-то пишут, пишут то, что мы сами писали этак лет тридцать тому назад. Все это было странно, непривычно и, казалось, не нужно. Как писать? Что писать? Все было непонятно. И тогда Костя, Виктор и Саша сказали мне: „Слушай! Пойди к Нему и объясни. Пусть Он тебе скажет“. Я пошел к Нему. Прихожу и говорю: „Вот одни пишут это, другие то. Что делать, мы не знаем. Ну, руководите нами, как всегда было!“ Он сказал: „Нет! Это дело ваше. Вы — хозяева в своем литературном доме. Делайте то, что считаете нужным. Времена культа личности миновали безвозвратно“». Дело, о котором упомянуто в этом коротком рассказе, — это советская литература. Костя — это Федин, Виктор — это Шкловский, Саша — это Бек. Рассказал мне эту историю Илья Григорьевич Эренбург.
«Вы помните, — спросил я тогда Илью Григорьевича, — сцену из Сухово-Кобылина?»
«Да», — сказал Илья Григорьевич.
А сцена была такая:
«Вараввин: Господа, схватите каждого из вас за шиворот!
(Каждый хватает другого за шиворот. Омега подбегает к Вараввину.)
Омега: Меня некому схватить за шиворот!
Вараввин: Господин Омега, хватайте себя за шиворот сами!» [306]
306
Ср.: «Смерть Тарелкина» А. В. Сухово-Кобылина, д. 1, явл. 7. — Примеч. ред.
Кроме того учреждения, которое называется цензурой и на которое мы все ужасно обижаемся, есть еще одно обстоятельство — советская диктатура. Мы забываем, что историю советской цензуры нужно изучать в очень широком историко-литературном, общественном, социальном контексте.
Не случайно, что этот эпизод из своей жизни Эренбург рассказал мне накануне разгрома, который был учинен в послесталинские времена.
Да, я не упомянул о том, что «Он» — это Хрущев.
Финкельштейн: Как я Вас понял, Аркадий, Вы сказали, что первый жестокий разгром послесталинского периода был учинен в 56-м году?