Распря с веком. В два голоса
Шрифт:
Вот как похожа проза Солженицына на русскую классическую литературу и как явственно она лишь помнит ее опыт и пользуется им для создания нового искусства.
«…В дверь вошла лаборантка, разносившая газеты, и по близости протянула ему (Костоглотову. — А.Б.)…. Русанов… с обидой выговорил лаборантке…
— Послушайте! Послушайте! Но ведь я же ясно просил давать газеты первому мне!..
— А почему это вам первому?
— Ну как — почему? Как — почему? — вслух страдал Павел Николаевич, страдал от неоспоримости, ясной видимости своего права, но невозможности защитить его словами…
Он понимал газету как открыто распространяемую, а на самом деле зашифрованную инструкцию, где
Безошибочность искусства Солженицына оказалась столь очевидной, что в многочисленных статьях, посвященных ему, рассуждения о том, как сделаны его произведения, казались несущественными и даже неуместными. Говорили о главном: о том, что писатель рассказал людям и от чего до сих пор литература бежала. Некоторые говорили о другом: о том, что было бы лучше Солженицына не печатать. С этими я не спорю, потому что откровенно дурные поступки обсуждению не подлежат: их нужно предупреждать, а если это не удается, то стараться как можно скорее исправить.
Так как об искусстве Солженицына до сих пор говорили мало, и это совершенно естественно, потому что в связи с его творчеством нужно было говорить о добре и зле, жизни и смерти, то я говорю лишь о самых заметных вещах.
Александр Исаевич Солженицын рассказал о людях, характерах, событиях и взаимоотношениях, которых до него мы не знали. До него в русской литературе не было таких людей, взаимоотношений и событий, каких мы увидели в куске о встрече молоденькой медсестры с ссыльным навечно человеком, от которого она услышала что-то непонятное и тревожное о темном куске эпохи, тайном крае века, закрытом от молодых и старых медсестер и даже иногда от начальников отдела кадров занавесями, статуями и страхом.
Только такой уровень художественного исследования дал возможность писателю сказать, что же происходит в мире, когда Лев Толстой, симпатичный геолог (который еще угрожающе и зловеще покажет, каков он), а также начальник отдела кадров говорят одними словами, и мы начинаем понимать, что вещи, о которых они говорят, враждебны, и тогда возникает осязательная сложность непригнанных частей мира, враждебность вещей и доброжелательность слов, среди которых живут и умирают люди.
Солженицын принадлежит к тем замечательным писателям, которые возрождают в русской литературе великие категории добра и зла, жизни и смерти. Он рассказал о том, что так важно для всех нас то, с чем мы встречаемся каждый день и поэтому знаем сами. Но отличие его от других писателей в том, что другие писатели об этом не написали, а он написал. Он сделал то, что доступно лишь истинному таланту и настоящей смелости. И в этом значение и смысл искусства Александра Исаевича Солженицына.
Глава 8
Наталья Белинкова
Учителя и ученик [130]
Всегда виноваты вместе: человек и обстоятельства.
«Я воспитывался на коленке Шкловского», — гордо заявлял Аркадий.
«Этот юноша религиозно предан литературе», — отзывался о нем Виктор Борисович.
Отношения укладывались в формулу «учитель — ученик», тем более что один был студентом Литературного института, а другой — консультантом его дипломной работы.
130
В
В научных работах конкретное наблюдение сопряжено с правдой научного обобщения («Эстетские стихи Пушкина — это такие политические стихи»).
Предмет его исследования — писатель имярек — становится, как и полагалось бы в художественном произведении, одним из характерных типов художника: лояльный, сдавшийся или сопротивляющийся тоталитарной власти.
Среди «положительных» и «отрицательных» героев его литературоведческой прозы были люди, которых он знал лично, многих из них любил, но оценивал их не за личные качества, а за общественную позицию. Мне представилось необходимым сопоставить живые лица, как я их увидела, с тем, как их изобразил или намеревался изобразить автор. В этой главе названы: В. Б. Шкловский, Ю. К. Олеша, Ю. Г. Оксман, К. И. Чуковский, И. Л. Сельвинский, С. М. Бонди, С. Я. Маршак.
Не прошло и полутора месяцев после начала их совместной работы, как Белинкова арестовали. Студент-дипломник был превращен в преступника, а его дипломная работа — в вещественное доказательство антисоветских настроений автора.
Неудивительно, что имя Шкловского неоднократно возникало на протяжении всего следствия. Одно неосторожное слово, минутная слабость арестованного, и консультанту дипломной работы грозил бы арест. Вот как это выглядело:
Следователь: Когда Вы познакомились со Шкловским?
Белинков: В июле — августе 1943 года.
Следователь: Какую оценку дал Шкловский Вашему роману «Черновик чувств»?
Белинков: Шкловский считал, что роман неудачный.
Следователь: Шкловскому высказывали свои антисоветские взгляды?
Белинков: Да, высказывал.
Следователь: Как реагировал на Ваши высказывания Шкловский?
Белинков: Мои взгляды он осуждал.
Следователь: Так ли это?
Белинков: Безусловно, так.
Из протокола допроса от 15 февраля 1944 г.
Начат в 10 час. 15 м., окончен в 22 час. 30 мин.
Следователь: На какой почве произошло Ваше сближение с писателем Шкловским?
Белинков: Я, как оканчивающий Литературный институт, должен был получить литературную консультацию по своему дипломному роману, и я с этой целью обратился к писателю Шкловскому Виктору Борисовичу.
Следователь: Известно, что Шкловский враждебно настроен к существующей действительности и длительное время проводил антисоветскую работу. Известно также, что с определенного периода Ваши отношения с ним имели такой же характер. На очередном допросе предлагаем приступить к откровенным и правдивым показаниям об этом.
Из протокола допроса от 12 апреля 1944 г.
Начат в 10 час. 30 мин., окончен в 17 час. Допрос прерван [131] .
131
С протоколами допросов А. Белинкова можно ознакомиться в кн.: Белинков А. Россия и черт. СПб., 2000 (главы: «Следственное дело № 71/50. 1944. С. 91; Следственное дело № 57/52. 1951. С. 255; Уголовное дело № 299. 1968. С. 282»).