Распутье
Шрифт:
Боится Сонин народной войны, считает, что она пострашнее будет войны держав. Если там дерется германец с русским, то здесь будут убивать брат брата, сын – отца. Это совсем противно разуму.
С фронта шли письма, но узнать в них правду было невозможно: помарки, вырезки, что и как – не понять.
Пока же Сонин подтягивает часы, ворчит, что люд мельчать стал.
И вдруг зашумела, заколготилась долина. Кто пешком, кто вскачь на конях устремились в Ивайловку – вернулся с фронта Валерий Шишканов. Но ведь он должен быть на каторге? Нет, пришёл с войны, изранен, худ, в чём только душа держится. Знать, плохи наши дела. Бегут бабы, мужики, чтобы собрать сход, послушать фронтовика.
– Он крамольник, это уж точно!
– Но какая крамола
Запретить сход. Народ не должен знать правду – решает начальство.
– Запретить! – гремит своей саблей-селёдкой срочно прибывший в деревню становой пристав Рачкин.
Но где там! Шишканова на руках вынесли на сходное место и потребовали правды.
– Правды хотите? – усмехнулся Шишканов. – От пуль и снарядов не прятался. Воевал, как все. Когда мы побеждали, то радовался со всеми; бежали – огорчался, как и другие. Кого видел? Мне повезло, видел многих. Устина Бережнова. Он георгиевский кавалер полного банта, четыре креста, золотое оружие. Командир, офицер. Любят его солдаты за храбрость и ум. Когда меня посекло осколками, он первый прискакал проведать меня. С ним ли Коршун? С ним. Вместе воюют. Написал наскоро письмо и просил, ежели я выживу, прочитать вам, землякам. Могу прочитать: «Поклон вам, земляки и люди таёжные! Воюем мы ладно, не срамим чести русского солдата. Бывает, что бьют нас германцы, потом мы их. Война – это не кулачный бой, надсмотрщиков нет. Но война эта – правая. На нас первым напал германец и хочет полонить нас и нашу землю. Самое опасливое, что приметил я в наших солдатах, что они начали роптать на царя-батюшку и войну. Таких мало, но они есть. Их подбивают против войны социалисты и всякая шушера, коя боится воевать, требует кончать войну. Таких мы излавливаем и отправляем в дальние места. В нашей дивизии изловили двух, устроили самосуд и пустили в распыл. Мы готовы биться за нашу матушку-Россию до последнего вздоха. Что и делаем. Устин Бережнов».
– Герой! Молодец! Такой не даст полонить Россию.
– Раз напал германец, нечего с ним кочевряжиться.
– Верна-а! Устин и раньше подавал добрые виды на вояку, – зашумели в народе.
Степан Бережнов, преисполненный гордостью, тайком утёр слезу: сын, его сын – герой. М-да.
Алексей Сонин кисло поморщился, хотел пробиться к Шишканову, чтобы взять письмо, но его уже опередила Саломка.
– Эк его заносит. Ослепили кресты царские. Не получил бы дубовый крест, – проворчал Сонин.
Шишканов достал другое письмо.
– Эти письма больше от каменских ребят, потому как наши ивайловские парни сплошь безграмотны, а ротному писарю не всё можно доверять. Вот пишет Пётр Лагутин, побратим Устина. Обоих знаете. Слушайте: «…Это не война, это кровавая бойня, кою задумали наш царь и генералы. Бойня, кою задумали враги мира. И мы в этой бойне, ждём, когда топор мясника опустится на наши шеи. Ждём каждый час, каждую минуту. И нам страшно, потому что мы серы. Мы голы, мы безоружны. И не столько нас умирает в окопах, сколько умирает в лазаретах от простуд, сырости, голодухи. Большая половина генералов – изменники. Царь – полудурок. А главнокомандующий, хоть и есть что-то в голове у великого князя Михаила, давно запутался в делах военных. Мне сдаётся, что спроси его, как дела идут на таком-то фронте, то он в точности не ответит, потому как велика Россия, велик фронт, а генералы врут о своих победах, так что не знают, победители они или побеждённые.
Застряли мы с Федором Козиным и с моим побратимом Устином в Галиции. Сидим, ждём часа, когда генерал Брусилов накопит оружия и снарядов, чтобы начать наступление. Потеха!
Война эта непонятна солдату. Затеяли её буржуи, чтобы через нашу кровь себе мошну набить. Идут разговоры, что сам царь хотел через эту войну подавить нарастающий бунт в народе. Но выходит наоборот: народ стал злее. Обозлился и солдат, ить он тоже из народа. Бунта не миновать, потому как здешний народ живёт скудно и бедно, земель нету, все у помещиков. Мужик жнет, а помещик трубку сосет, первый голоден,
Много солдат уходят в плен, дабы живу остаться. Такое нами осуждается. Еще больше солдат дезертируют, образуют отряды и грабят своих же. Таких банд много в брянских и других лесах. Это тоже худое дело. Но будь царишка умнее, то он бы кончал войну немедля и что-то бы придумывал, что-то решал, ибо сам народ может кончить войну…»
– Крамола! Прекратить чтиво! – заверещал Рачкин, до него только что дошёл смысл письма, а вначале даже поддакивал.
– Вот кого ты взрастил, Исак, – усмехнулся Бережнов. Он радовался и огорчался, что Пётр льет воду на мельницу социалистов. А радовался тому, что его мысли подтвердил солдат. Будет революция, будет народная война, значит, надо с еще большей силой готовиться к схватке, чтобы раз и навсегда поставить здесь свою республику, свою новую Выговскую пустынь. Жить без властей, жить своим тесным миром. На кой ляд сдались эти власти?
Исак Лагутин ответил:
– Праведно говорит сын, войну надо кончать. Мало воевали, а уже много перебили люду.
– Значит, и ты на стороне Сонина?
– Время покажет, – пожал плечами Лагутин.
– Кажи документы! – рвался к Шишканову Рачкин. – Может, ты с каторги бежал?
– Документы? Вот документы. – Шишканов передал Рачкину свое «Проходное свидетельство», справку о ранении и отпуске домой. – А война-то, господин Рачкин, пострашнее будет каторги.
– Дайте же ему под дых, чтобы не мешал читать письма служивому! – закричали бабы, зашумели мужики. – Читай, Шишканов!
– Могу, но как же власти?
– Читай, мы сами власти! Не мешкай, читай!
– Это письмо от Макара Сонина. Мы с ним случайно оказались в одном лазарете. Время было поговорить и написать. Макар ранен в руку, кисть слегка задело, часть мизинца ампутировали. Домой его не отпустили, чуть подлечили и снова на фронт. Вот он пишет: «Ежели эта война затеяна по воле божьей, то где же бог? Ежели царь Помазанник Божий, то пошто же бог не поставит его на путь истинный? И внял я, что наш царь такой же помазанник, как я китайский император. Он – Николай Кровавый, как обозвал его народ. И не от бога он нам дан, а от черта лысого…»
– Молчать! Заарестую! – снова взвился Рачкин. Волостной Мартюшев тоже подал свой голос.
– Читай дальше! – шумел сход.
«Мы шли на войну с верой в царя и в Бога, с верой в наших генералов. Но всё это скоро похерилось. Хотя солдаты, когда я был в армии Самсонова, дрались за семерых, а генералы дрожали осиновыми листами. Шлю я им всем солдатское проклятье! Но скоро супротив войны заговорят все, ибо всем понятно: мужику бить мужика так же лихотно, как хозяину убивать любимую собаку. Мужику надо жить в мире, землю пахать, племя растить. А мужиков стравили, гудят в уши, что во всём виноват германец. Я слушал один допрос германца, тот говорил, что русские первыми напали на Германию и хотят отнять землю у германцев. Врут народу те и другие, прячут правду от народа, сталкивают нас лбами, чтобы самим очиститься».
Настороженная тишина разлилась над поляной. Вот так Макар-летописец! Режет правду-матку. У баб на глазах слезы, мужики сдерживают тяжелые вздохи. А когда снова зашумел Рачкин, то его так сдавили, что он зайцем заверещал.
Макар далее писал: «Каждый, кто может читать, тот читал Святое Писание, там сказано, что, мол, кто посеет ветер, тот пожнет бурю. Ветер посеян, ждите бури. И будет та буря, когда ни рачкины, ни подначкины не удержат народ в узде. Зла много накипело. Война, которую затеяли царь и буржуи, держится на живульку, оставляя на полях своих тысячи солдат, делая тысячи вдов и детей-сирот. И быть земле пустыней. Потому каждый, кто мыслит по-божески, тот должен подняться и заставить царя прекратить войну. Надо заниматься делом, а не лить напрасную кровь. Бабы и мужики, подымайтесь против войны, тормошите царя и его ярыг [34] !»
34
Ярыга – низший полицейский служитель.