Распутье
Шрифт:
– Непросто он и сдался. Даже не сдался, а понял, что того барса могут обловить, убить; в добром случае – оставить в одиночестве. Он мужик, к тому же мудрый мужик, таких бы в России побольше, – ответил за Силова Анерт. – Одним полубольшевиком прибавилось. Это уже плюс большевику Федору Андреевичу: воспитал своего отца.
– Мой отец не был большевиком и не будет. Вы правы, он однажды сел и подсчитал, что будет с Россией, если вернется старая власть. Первое, что сядет снова на престол царь, который запустил все дела, как худая баба свой огород. Временное правительство мало что изменило, продолжало войну,
– Как-то не задумывался, – пожал плечами Арсеньев.
– А вы задумайтесь, разложите все по полочкам, потом решите, что и как. Вы можете сказать, что эти страны далеко, мол, верно сделали большевики, что заключили мир с Германией. Вы, господин, Анерт, об этом говорили. Но они близко. Их миссии уже толкутся в нашей стране.
– Вы, Федор Андреевич, сказали, мол, решите, что и как. И все же хотелось бы нам знать, что будет с нами, офицерами? – спросил Арсеньев. – Есть слушок, что вы офицеров душите.
– Кто из офицеров с народом, того не тронут, а кто против, то, думаю, церемониться не будут, как не церемонились царь, Милюков, Керенский с инакомыслящими.
– О Николае II я бы не сказал, что он не церемонился. Он даже Ленина, зная, как опасен этот человек, не поставил к стенке. А ведь царю доносили о всех деяниях Ленина! – возразил Анерт.
– Тогда пошто же зовут Николая Кровавым? Всё вы знаете, повторять «аз», «буки» не буду. А Ленина он к стенке поставил бы, ежели бы схватил.
– Кто с народом – тот наш, кто против… М-да, – в раздумье заговорил Арсеньев. – Керенский казнил большевиков от имени народа. Не будет ли это похоже на балалайку, которую каждый может взять в руки и бренчать, что на ум взбредет? Конечно, сила у того, кто с народом, у кого армия. У большевиков, хоть они и победили, пока нет ни армии, ни народного большинства.
– Будет и армия, будет и народное большинство, когда народ поймет нашу правоту. Сейчас многим трудно разобраться в этой мешанине, но придет час – разберутся. Пойду, дам команду, чтобы ужин гоношили, а то у нас гость, а мы его баснями кормим, – промолвил, отходя, Силов.
– А зря, однако, мы перед Силовым души раскрываем… Всякое может случиться…
– Что может случиться? Силов – порядочный человек, да и большевики не такие уж дураки, что без разбора будут хватать нашего брата. Мы им нужны, мы ведь тоже народ, – возразил Арсеньев. – Но если они будут хватать инакомыслящих и ставить к стенке, то я первый же возьмусь за оружие, хотя я слуга России до последнего вздоха.
– Но всё же, хоть вы уже и ученый с мировым именем, надо быть осторожнее, – чего-то опасался Ванин.
– Я вас понял, Борис Игнатьевич: неважно, простой ли ты мужик или учёный, но ежели ты враг власти, то тебя
– Как это понимать? – усмехнулся Анерт.
– А так: можешь ты соглашаться или не соглашаться с большевиками, любить или ненавидеть их, но если ты работаешь на них, то бишь на Россию, не выступаешь с оружием в руках против них, то какой же ты враг?
– Нет, Владимир Клавдиевич, большевики не та порода, которая будет держать у себя под боком инакомыслящего. Они сами на своей шкуре испытали, сами знают, насколько опасен такой человек, и церемониться не будут. В этом уж поверьте мне. Меня редко подводит моя интуиция. Сколь ни велики были Чернышевский, Пушкин, Толстой, но поднимали голос против царя и были гонимы. А мы поднимем – нас просто-напросто расстреляют.
– Не осторожничайте, не пугайте меня тенью Ивана Грозного, времена не те, – стоял на своем Арсеньев.
– Иван Грозный многим покажется добряком, – с расстановкой проговорил Ванин.
– Если это так, то что же делать?
– По-хорошему, нам надо бы не словами сорить, а воевать. Но, к сожалению, мы не воины, мы словесно стоящие в оппозиции к большевикам. Опасны ли мы для большевиков? Думаю, что да. Ведь пока у них все это строится на песке, можно большую часть народа оторвать и повести за собой. И если бы мы все сплотились, то и оторвали бы, создали бы здесь вторую Америку. Но мы ученые, нам лень заниматься этой вознёй, да и некогда. Хотя надо бы, – устало махнул рукой Анерт.
– Может быть, и так, но у большевиков есть что-то народное, праведное, хотя многое претит мне, – раздумчиво произнес Арсеньев.
– Хватит, от таких разговоров больше устаёшь, чем от работы, – проговорил Ванин и первым пошёл к табору, где звучал смех, стучали топоры.
3
Гудело над Каменкой стальное било, звало народ на сход.
Захлопали калитки, посыпал народ на сходную поляну. Широко и размашисто шагал Степан Бережнов; не спеша, с достоинством – Пётр Лагутин, лениво – Мефодий Журавлёв, с ним Алексей Сонин. Эти двое вернулись из тайги, снова поставили дома в Каменке, чтобы не быть в стороне от событий. Горянку же пока закрыли, оставили её как запасную позицию. Сидят там старики и старушки, молятся богу, добро и дома стерегут.
По стальной полосе била железным прутком баба Катя. С ней рядом стояла нищенка. В руках суковатая палка, рваный армяк на плечах, разбитые лапти на ногах. Кого-то напоминает эта нищенка, но кого – забыли люди.
– Братья и сестры, – грудным голосом заговорила баба Катя. – Перед вами Груня Макова-Безродная. Напоминать не буду, что было и как, вы не должны бы такое забыть.
Груня поклонилась толпе.
– Теперь она возвернулась к нам. Пришла не мстить нам за изгал над нею, а спросить со Степана Алексеевича Бережнова свое кровное. Нашла я летопись своего сына Макара, там написано, что Степан Бережнов украл у Груни Маковой десять тысяч ассигнациями и пять тысяч золотом. Кто не верит, может посмотреть руку Макара. Помните ли вы, люди, такое?