Распутин-1917

Васильев Сергей Александрович

— Каких “вековых”, поручик? Я вас умоляю! — втолковывал барону шляхтич. — Нынешнему титулованию две сотни лет, а русской армии — больше тысячи…

— Господин поручик, вы на войне часто придерживались сих строгих традиций? — философски размышлял Ставский, — команду “отставить титулование” на фронте я слышал гораздо чаще повеления его придерживаться. А все эти торопливо-произносимые “вашбродь” только коверкают первоначальный смысл слов и обесценивают защищаемые вами традиции.

— Превращать боевую работу в митинг недопустимо, — горячился обычно спокойный

и рассудительный Грибель, — согласовывать оперативные планы с солдатскими комитетами — бред больного воображения…

— Так может они не для этого создаются, — пожал плечами Зуев.

— А для чего, позвольте осведомиться? За каптёрщиками следить? Портянки пересчитывать?

— Кстати, было бы неплохо, — хмыкнул Надольский. — Ротная кладовка — место, где бесследно исчезает множество полезных вещей…

— Господа офицеры! Разрешите принять участие в дискуссии, — зычно прогудел Вандам.

Собрание почтительно затихло.

— Григорий Ефимыч, что вы ещё хотели сказать? — обратился генерал к Распутину.

— Проект приказа № 1, - благодарно кивнув, произнес Григорий, — это восхитительный образец решения вопроса борьбы с клопами путем сожжения всего здания. В российской армии есть объективные и серьезные проблемы. Но рушить принцип единоначалия, на который опирается любая армия — значит ломать ей хребет, превращая огромную массу вооруженных людей в неуправляемую толпу. Финал будет предсказуем — обвальное падение дисциплины и боеспособности, а затем постепенный развал всей армии…

Собрание загудело, как пчелиный рой на излёте.

— Но и проигнорировать его невозможно, — вздохнул Григорий.

— Это еще почему? — искренне удивился подобравшийся вплотную к Распутину Зуев.

— Проект приказа — дерьмо, но сам факт его появления говорит о реальных, а не выдуманных проблемах, заваривших крутую революционную кашу. Страна закипела не просто так. Вы сами прекрасно знаете…

— Григорий Ефимыч, не томите, — просительно растягивая слова, произнес Грибель, — про что такое ужасное нам известно? Окопных жалоб у каждого из нас — с три короба. Вы про какую из них?

— Я бы отметил ту, что начинается не в кабинетах вороватых интендантов, а гораздо раньше. Например. Солдату на словах внушают мысли о высоком звании воина, а на оградах парков, скверов и при входе на гуляния он может прочесть “Собак не водить”, а рядом — “Нижним чинам вход воспрещается”.

— Так было всегда, — пожал плечами фон дер Лауниц.

— Да, — протянул Грибель, — имеет место быть… Я даже как-то не придавал этому значение… Эко ловко вы подметили, Григорий Ефимович…

— Это не я, поручик, — вздохнул Распутин, — а генерал Антон Иванович Деникин.

— Знаем такого, — кивнул Ставский. — Дважды герой Луцка…

— Про возмутительно-пренебрежительное отношение к нижним чинам — понятно, — придвинулся еще ближе Зуев, — и все фронтовики, думаю, согласны. Сорвать эти гнусные вывески недолго. Запретить рукоприкладство. Это всё?

— Нет, конечно. Рукоприкладство отменить недолго… Достаточно разрешить

нижним чинам в ответ “давать сдачу”… Нет-нет, не принимайте всерьез, — улыбнулся Григорий, — это у меня такой своеобразный юмор. А как отменить индустриальную отсталость? Каждый, кто воевал, помнит, как осенью 1914-го закончились снаряды, зимой уже не хватало патронов, и даже наши знаменитые мосинские винтовки пришлось заказывать за границей — не хватало заводских мощностей.

— Снарядный голод случился не только в 1914, он нас донимал и в 1915, и даже в 1916-м, — кивнул Ставский, закуривая.

— Тоже не проблема, — пожал плечами Зуев, — настроить заводов, поставить станки…

— А кто будет на них работать, — повернулся к подпоручику Распутин, — лапотное, неграмотное крестьянство, не знающее, с какой стороны к заготовке подойти? Завод — не коровник. Россия — сельская страна, да к тому же, девять из десяти земледельческих домов живут натуральным хозяйством… В ХХ столетии — натуральное хозяйство! Вы себе это представляете? Каменный век! У нас нет квалифицированной рабочей силы, зато есть сто миллионов экономически пассивных, но очень политически-воинственных селян.

— Что же нашего мужика сделало таким задиристым? — усмехнулся фон дер Лауниц, — неужто оскорбительные таблички у бельведеров?

— В первую очередь — риск быть убитым на войне, смысл и цель которой крестьянин не понимает, — ответил Распутин. — Усугубляет его раздражение нерешенный вопрос о земле, разорительные выкупные платежи и недоимки, долги и подати, вгоняющие землепашцев в нищету. Не случись война — это недовольство ещё долго подспудно тлело бы под личиной благообразности, но сейчас всё готово выплеснуться наружу. Зреет бунт. Высокородные карбонарии надеются его оседлать, зарубежные, им в противовес — организовать взрыв максимально возможной мощности, чтобы разнесло всё вокруг к чертям свинячим.

— То, что на селе — беда, в штабах известно давно, — пыхнул дымом Вандам, — от недокорма рекрутируются доходяги с недостаточным ростом и весом, половина из них впервые пробуют мясо в армии. И земля для крестьян — вопрос наболевший. Спрашивают с надеждой — “правда ли, что за службу надел полагается и списание недоимок”.

— Да, — кивнул Распутин, — первый, кто поднимет лозунг “Земля — крестьянам!”, получит в деревне 120 миллионов преданных сторонников…

— … не имеющих ни малейшей возможности влиять на государственные решения!

— Не имевших. Правильно говорить в прошедшем времени! Они были бесправны, пока им не дали в руки оружие и не послали умирать за чужие амбиции. “Винтовка рождает власть”, и вооруженные крестьяне готовы этой оказией воспользоваться. Не хватает самой малости, незначительного толчка… И начнется черный передел…

— 12 миллионов вчерашних крестьян в окопах и казармах, — задумчиво крутя портсигар, добавил Вандам, — злых, считающих себя обманутыми… Это серьезный политический фактор.

— Решающий, — согласился Распутин. — Вопрос состоит в том, кто и куда поведёт их за собой.