Распутин (др.издание)
Шрифт:
— Экий ты неисправимый немец какой! — хмуро рассмеялся Петр: он весело не смеялся никогда, не умел. — У нас говорят: еда на еду не палки на палки… Ну, а я пошел…
И он скрылся во дворе.
Варя села на серенький низкий сруб колодца. Лицо ее побледнело еще больше, и между бровей лежала складка страдания.
— Почему вы не были… так долго? — проговорила она низким голосом.
— Было невозможно… — отвечал Фриц, глубоко взволновавшись. — Во-первых, я чрез Швейцарию получил письмо от моей больной сестры и был очень расстроен: очень, очень тяжело живется им теперь дома. Слова голодникто там не произносит, но тем не менее это голод, настоящий, ужасный, звериный голод. А во-вторых, господин Тарабукин хотел отправить меня в город
Девушка испуганно глядела на него.
— Но я попросил его оставить меня здесь… — добавил Фриц. — Он согласился, хотя, по-видимому, и неохотно… Но… но… разве вам не все равно? — тихо добавил он дрогнувшим голосом.
— Зачем говорите вы лишние слова? — прошептала Варя и закрыла лицо руками.
— О… милая… как я люблю вас… — тихо сказал Фриц. — Как я вас люблю!
Митя, томимый тоской, снова перепрыгнул было через тын в сад, но издали заметив, как Фриц взял руки Вари и как он смотрел ей в ее взволнованное лицо, снова осторожно исчез и, обойдя усадьбу, вошел в избу. Машинально подошел он к дому и без думы стал смотреть в палисадник, где над отцветшей акацией играли две пестрых бабочки. Вот одна из них, спасаясь от преследований подруги, метнулась вдруг в раскрытое окно и испуганно заметалась в полутемной комнате, в которой еще душно пахло едой. Бабочка судорожно билась о тонкое стекло, которое не пускало ее к солнцу, к свету, к цветам, к подруге. Митя, сумрачно нахмурив брови, смотрел на нее. Она нежно трещала крылышками по стеклу и все никак не могла вылететь и обивала крылышки. Митя осторожно потеснил ее вниз, к раскрытому окну, но она в ужасе снова и снова перепархивала вверх на стекло, и на крылышках ее уже появилась некрасивая бахрома, и они бледнели.
— Ну, так и черт с тобой, дура! — бешено прошептал Митя и резким движением раздавил нежное создание.
Неловко кувыркаясь, бабочка безжизненно упала за окно.
Митя обвел злыми глазами эту чужую комнату, где пахло едой и где за перегородкой тихо всхрапывала его сумасшедшая мать, и вдруг почувствовал, как горло его перехватил спазм рыдания.
— О дьяволы! — горько прошептал он. — И что им, мерзавцам, было нужно спасатьменя?
Уланский староста, сват тарабукинской кухарки, худой, костлявый барышник с вороватыми глазами и глухим чахоточным кашлем, шел куда-то по делу с подожком. Воровские глазки его заметили чрез плетень Варю с Фрицем, который нежно целовал руки девушки. Старосте стало смешно и противно: «Нашел тожа барыню! Мищуха… А тожа руки целует…» Но тотчас же строй его мысли переменился.
— Вот так ерман! — пробормотал он. — Вот так парень! Раз-два и готово!.. Эти не зевают… Жох…
И он снова усмехнулся гнилым смешком…
XXXI
СТАРОСТА
Было воскресенье, та пора, когда земля живет еще всей полнотой напряженной и богатой летней жизни, но замолчали уже птицы, отцвели многие цветы, и среди зелени лесов уже мелькают там и сям изредка, как позабытый напев грустной песни, золотые листья.
Фриц шел с Варей и Митей березовой рощей, высоким берегом над светлой гладью широкой Окши. Душа его была радостна: близость любимой девушки, тихая красота окружающей природы, вероятная возможность прекращения в скором времени отвратительной бойни и возвращения домой — все настраивало его светло и легко. Варе всем сердцем хотелось верить в счастье, но она не могла верить, она не упиваласьим, она боялась его, боялась, что вот что-то такое темное придет и все исковеркает и сломает. Митя, как всегда, был возбужден и раздражен. Измученная душа юноши нигде и ни в чем не находила себе покоя и неустанно сочилась желчью и кровью.
Из-за светлой реки, из-за леса плыл благовест: был какой-то из бесчисленных деревенских праздников, и звонили к вечерне. И чистые задумчивые звуки эти без слов говорили о чем-то величавом и важном. И повеяло в молодые души странною печалью, светлой,
— Война эта прежде всего доказывает, что мы самообольщались чрезвычайно… — продолжая раньше начатый разговор, сказал Фриц. — Мы дали, что могли, — наша музыка, наши искусство, литература, техника… — но всего, что хотело европейское человечество, теперь это ясно, достичь не удалось…
— Музыка… Всего не удалось… — едко бросил Митя. — Музыка! Бывало, до войны отказываешь себе в обеде, только бы сбегать в Благородное Собрание послушать музыки хорошей, сидишь, голодный, и упиваешься… А теперь и этого нет! Кому она досталась, ваша музыка? Тем, кто и без того все забрал… А на вашу долю не остается ничего, кроме уличных шарманок да бессмысленных частушек деревенских да ach, mein liber Augustin, Augustin… который вы то и дело насвистываете…
— Я? — удивленно повторил Фриц, глядя в возбужденное, полное горечи лицо Мити.
— Ну да, вы… И как вам не надоест только эта чепуха?
— Пожалуйста, извините: это совершенно машинально… — сказал Фриц.
Митя вдруг остановился.
— Ну, вот что… вы идите одни… — вдруг решительно проговорил он. — Мне скверно, и я… не справляюсь собой… Я… не хочу отравлять вам…
— Никто и не думает, милый… — начала было Варя.
— Идите, идите… — резко перебил Митя. — Я сказал: идите… Я пойду искупаюсь и домой. Мне не хочется гулять… Может быть, и лучше оборвать у бабочки крылья, — криво и мучительно усмехнулся он, — да не всегда хватает на это силы… Если летается, летайте…
— Какой бабочки? Что ты говоришь? — встревожилась Варя, внимательно глядя ему в лицо и боясь вдруг увидеть и на нем знакомое ей жуткое выражение безумия.
Митя, не отвечая, повернул и быстро пошел обратно, к Уланке.
Задумчивые, они молча сели на своем любимом местечке на высоком зеленом обрыве, густо заросшем орешником и дубняком. Отсюда открывался бесподобный вид на синие леса, на широкую зеленую пойму, усеянную бесчисленными озерками, и на белый город вдали, над которым чуть сверкали яркими звездами золотые купола старинных соборов…
И властно взметнулась в молодых душах жажда быть счастливым теперь же, немедленно, наперекор всему, все взять, все отдать и забыться. Варя притянула к себе эту красивую, всю в завитках голову и, робкая, без счета целовала эти нежные волосы, эти голубые глаза, вдруг потемневшие от страсти, как темнеет горное озеро под налетевшей вдруг грозой, и эти мягкие горячие губы, которые трепетно и жадно искали ее губ. И сладким туманом затуманила головы вечная, непобедимая сила, которою вопреки всему держится жизнь всей вселенной, и среди аромата вечерних трав в зеленых просторах Варя, полная бездонной радости жертвы, отдалась любимому…
— Но что же ты плачешь, дорогая?
— Не… не знаю… — не отнимая рук от смущенного лица, проговорила девушка. — Я не верю… я боюсь…
— Но зачем же так отчаиваться? — говорил он, без счета целуя ее руки. — Ты сама понимаешь, что вечно это продолжаться не может. Еще немного, и будет мир, и мы уедем с тобой в мои милые горы, и ты отдохнешь там… Ах, если бы, милая девушка моя, ты знала, как хорошо там у нас, в этом старом милом доме, на опушке лесов… Иногда встанешь на рассвете, распахнешь окно — шумит в звонком ущелье водопад, в горах перезванивает колокольчиками пасущийся скот, и над синей землей алеют прекрасные вершины… А вечером, когда загораются звезды, когда сосредоточенно молчат вокруг темные громады гор, после того, как над затихшей землей пропоют голоса беленьких сельских колоколенок вечернюю молитву ангелу-хранителю, вот из-под горы несутся уже звуки веселой музыки и дружное топанье поселян, пляшущих свой Schuhplattler… [67] А то в сумерки садится мать за старый рояль наш, старик берет скрипку, и я, глядя с моего балкончика на звезды, упиваюсь музыкой… И ты будешь там, будешь со мной, моя любимая…
67
Чечетка (нем.).