Распутин: жизнь и смерть
Шрифт:
Мы ехали в Опера, как обычно, по улице Сен-Никез. Со мной в карете были Ланн, Бертье и, кажется, Лористон [19] . Зная мое обычное нетерпение, кучер гнал на бешеной скорости. Увидев впереди тележку водовоза, преградившую нам дорогу, я крикнул кучеру: «Не останавливайся! Опаздываем!» На той же бешеной скорости мы обогнули тележку, и тотчас сзади раздался взрыв. Грохот был такой силы, что даже в Тюильри вылетели стекла. Дома вокруг были разрушены, и пара десятков мертвецов и полсотни раненых валялись на улице. Оказалось, на тележке была установлена адская машина… такой
19
Адъютант императора, генерал, впоследствии маршал.
К счастью, Жозефина долго перебирала наряды, и это спасло ее и Гортензию. Но, проезжая, она увидела весь ужас – развороченную мостовую, оторванные руки и ноги, умиравших людей… и чуть не потеряла сознание. В Опера с ней началась истерика. Она рыдала – и это слышал весь зал.
Когда я вернулся в Тюильри, мои дорогие министры были уже в сборе. Я сказал Фуше, прошляпившему взрыв… много чего ему сказал! Он невозмутимо выслушал мою брань и ответил, что это «дело рук роялистов, и меры уже приняты».
Услышав про роялистов, я не выдержал. Я орал на него: «Я старый воробей, и меня на мякине не проведешь! Нет, аристократы и шуаны тут ни при чем! Это они, ваши друзья-якобинцы! А вы… вы попросту бережете своих… все не можете забыть, что вы один из них! Эти мерзавцы в революцию жили по колено в крови! И сегодняшних кровавых демонов извергнул все тот же ад девяносто третьего года! Нет, видно, их нельзя усмирить… Значит, их надо раздавить! Надо раз и навсегда очистить Францию от этой сволочи!»
И я не играл – это был настоящий гнев. Я и моя жена чудом избежали смерти, а Франция – величайших потрясений. Нетрудно понять, что значила моя жизнь для республики!
Я с трудом записывал за императором, но несколько иные размышления о случившемся бродили в моей голове.
– Я верил в это! – хмуро сказал он.
За окном уже было совсем темно, в открытое окно каюты слышался все тот же шум волн… Император продолжил:
– Фуше промолчал. Но на следующий день он принес мне длиннейший список якобинцев, которые подлежали, по его мнению, наказанию. Бывший вождь кровавых фанатиков не пропустил никого из прежних друзей и предложил для них самую суровую кару. Мне оставалось только утвердить приговор. Одних казнили, других заключили в тюрьму, третьих отправили в Гвиану (на «сухую гильотину», где их угробил невыносимый климат), четвертых выслали из страны…
Но не прошло и месяца, как мерзавец молча положил передо мной отчет. И с тем же бесстрастием (за которым мне всегда чудилась насмешка) ждал, пока я прочту… В отчете были неопровержимые доказательства того, что адскую машину действительно подложили роялисты. Более того – главные виновники уже были схвачены и ждали казни.
«Как видите, я был прав».
«Отчего же вы не сопротивлялись? Почему составили те списки?»
«Я подумал, Сир, что покушение – прекрасный повод избавиться от всех этих людей, которые, уверен, будут сильно сопротивляться тому, что неизбежно должно случиться… в самое ближайшее время!»
Я уставился на него.
«Я говорю о возвращении монархии, – улыбнулся он. –
«Что я негодяй, убивающий людей из предусмотрительности?»
«Нет, что вы – великий политик».
Император неодобрительно посмотрел на меня.
– И вы тоже так думаете… Нет, тысяча раз – нет! Хотя я не жалею об этих мерзавцах. Скольких невинных они погубили в дни террора. Так что я оказался лишь невольным возмездием. Моя мать недаром цитировала Библию: «Ассур, жезл гнева Моего! И бич в его руке. Мое негодование». Я выступил только бичом Божьим. И народ это оценил. Когда якобинцев везли в ссылку, их с трудом спасли от разъяренной толпы.
Что же касается существа вопроса, Фуше был прав: уже тогда я начал подумывать о возвращении королевской власти. Я имел на то право. И сочинение Люсьена должно было подготовить общество… Впрочем, про Люсьена все вычеркните.
Итак, Франция благоденствовала. Я дал республике главное – справедливые законы, и ни одна страна мира не имела подобных. В Тюильри я собрал цвет мысли Франции, мы работали над Гражданским кодексом по десять часов ежедневно… Запомните: мой Кодекс я ценю больше, чем все свои победы! Да, были великие победы. Но слава моя не сводится к сорока выигранным битвам. И даже если Ватерлоо перечеркнет их, мой Гражданский кодекс пребудет вовеки. Он собрал воедино плоды великой революции, в нем идеи великих философов. И главное: собственность объявлялась священной. Ибо в стране, где правит собственность, – правят законы, а в стране, где правят неимущие, – правят законы природы.
Изменился и облик страны. За короткий срок были прорыты каналы, проложены новые дороги. Теперь эти дороги и каналы накрепко связали Францию и завоеванные мною земли.
Каждый мой шаг теперь должен был объединять. К примеру, я учредил орден Почетного легиона. Эти глупцы в Сенате уговаривали меня сделать орден чисто военным. Но я объяснил: в стране тридцать миллионов. И триста тысяч профессиональных военных – ничто по сравнению с этой массой. Чтобы орден Почетного легиона стал воистину почетным, он должен объединить заслуги военных и штатских. И я первый подал пример, когда на поле брани подписывал свои приказы «Бонапарт, член Академии».
В результате побед (и, следовательно, контрибуций) промышленность развивалась, музеи были переполнены сокровищами искусства побежденных стран. Никогда Франция не знала такого процветания! Не хватало лишь стабильности в управлении. По тогдашней Конституции я – главная причина благоденствия страны – в любой момент мог потерять свой пост по прихоти Сената. Чувствуя несуразность положения, сенаторы предложили продлить мои полномочия на десять лет. Я отказался и попросил провести плебисцит. И не ошибся – миллионы избирателей единодушно потребовали, чтобы я стал пожизненным консулом. Сенат наконец-то все понял и торопливо преподнес мне это звание.